только у нас в России, а на Западе часто кондуктор материально в лучшем положении, чем приват — доцент.
Л. Н. сказал:
— Все?таки приват — доцент не пригласит к себе кондуктора, а скажет ему еще пожалуй «ег» вместо «Sie» (т. е. будет говорить ему «ты»), И эту пропасть можно уничтожить только образованием.
По поводу медицины Струве сказал, что сохранение человеческой жизни может быть поставлено целью. Л. Н. отрицал это:
— Я вижу, к чему вы клоните. Это все равно, что я каждый день получаю письма о том, что бы я делал, если бы на моих глазах злодей убивал ребенка, — и следовало ли бы мне не препятствовать ему? Но я живу 81 год и до сих пор ни разу не встречал такого злодея, а от того насилия, которое оправдывается этим случаем, на моих глазах гибнут миллионы людей. Так и с вашим возражением.
— Разумеется, «не убий» — первый нравственный закон в отношении к людям; но если я сохранение человеческой жизни поставлю целью, то тогда я должен убить того, кто хочет бросить бомбу, чтобы спасти сотни людей и т. д.; из этого можно вывести все софизмы, на которых основан современный насильственный строй. Я знаю только одно, что что выйдет в будущем, мне знать не дано; а мое дело только в том, как я должен поступить сейчас, в настоящем, перед Богом или своей совестью.
О технических изобретениях, астрономии и т. п. Л. Н. сказал:
— Технические усовершенствования развивались сообразно потребностям господствующих классов, а что выработалось бы, если бы человечество развивалось нормально, знать нельзя. Может быть, все это совсем и не пригодилось бы. А все эти астрономии и биологии — это как кафе шантаны, борьба и т. д. — прихоть праздных классов.
Я заметил Л.H., что это уж слишком строго, что если даже смотреть на эти науки, как на игру, то ведь и потребность игры и развлечений лежит в природе человека.
— Разумеется, — сказал Л.H., — но я все?таки не могу допустить, чтобы неиспорченное и неразвращенное человечество пришло к тому же, к чему пришли наши богатые классы. Что это было бы — я не знаю, но уверен, что совершенно не то, что современные квазинаучные знания.
Потом мы играли в шахматы. Л. Н. жаловался, что устал, и действительно играл плохо — проиграл три партии.
За чаем Л. Н. говорил со Струве о «Вехах».
По поводу статей Бердяева и Булгакова Л. Н. сказал, что никогда не мог понять православия таких людей, как Соловьев и ему подобные.
— Вот такое православие, как моей сестры, я вполне понимаю.
— Почему? — спросил Струве.
— Да потому, что здесь человек, имея высшую потребность в религиозном отношении к жизни, но не имея сил критически отнестись к существующим религиозным верованиям, просто берет их на веру, удовлетворяя своей религиозной потребности. А когда человек уже раз усомнился, а потом начинает строить всякие софизмы, чтобы все?таки оправдать церковную веру, из которой он вырос, этого я не могу понять! Это как Кант сказал, что раз усвоив себе известные воззрения, человек делается потом софистом своих заблуждений.
Струве сказал, что упрека в православии заслуживают только двое из участников «Вех»; а из остальных — двое, например, евреи, которые уж совсем не повинны ни в каком православии.
— Да, но я не вижу вообще никакой определенной религиозной основы. Справедливы ваши упреки интеллигенции в нерелигиозности и, я бы еще прибавил, — в ужасающей самоуверенности. Но я не вижу той религиозной основы, во имя которой все это говорится, а ведь это главное.
Струве просил позволения прислать кое — какие свои замечания на статью Л.H., когда она появится. Л. Н. сказал, что всегда рад и получить их, и лично от него услыхать.
Л. Н. рассказывал мне и Горбунову о полученном им новом письме Великанова, который уже давно постоянно присылает Л. Н. ругательные письма.
Л. Н. сказал:
— Я хотел написать ему, чтобы он не писал больше и не вызывал в себе дурного чувства. Я увидал его руку, начал, хотел бросить, но потом прочитал. Он пишет со своими шпильками по поводу высылки Гусева, что я прячусь за спины своих друзей и что как у Столыпина есть Николай II, так у моих близких есть Лев I, и все в этом роде.
— У меня в молитве есть слова: «Радуйся, когда тебя бранят». Когда бываешь один, в хорошем духе — это удается. Я нынче был в прекрасном настроении. А иногда бываешь плох, и тяжело становится.
13
— Мы так развращены и испорчены, что радуемся этому. Я мало знал Тютчева, но чувствую в нем громадные духовные силы и не могу не жалеть, что они ушли на такие пустяки. А он, очевидно, думал, что писание стихов — это дело необыкновенной важности.
Стахович спорила и защищала поэзию. Она говорила о Л.H., что есть люди, которые любят его и которым он дорог за его художественные произведения, а для других он дорог другими сторонами, и нельзя оспаривать значительности того, что оказывает на людей такое действие.
Л. Н. возразил:
— Сравнивать духовную деятельность и деятельность в области искусства это все равно что взять какого?нибудь Франциска Ассизского или еще лучше Марию Александровну (Шмидт) и сказать ей: «Ах какие у вас чудные волосы» — или Франциску: «Какие у вас удивительные усы!»
С. А. Стахович возмутилась этим сравнением. Л. Н. сказал ей:
— Паскаль бросил свои научные занятия и считал их пустяками; но когда Торричелли стал делать опыты с пустотой, он заинтересовался, открыл тяжесть воздуха и сделал полный переворот во всей физике. А между тем он всегда удивлялся, что люди придают значение этим ничтожным его делам, а того, что важно и нужно, не хотят знать.
Сейчас же после этих слов Л. Н. стал любоваться на то, как просвечивает вышедший из облаков месяц сквозь дикий виноград, которым оброс балкон. С. А.Стахович заметила ему, что после своих слов он не имеет права восхищаться этой картиной.
Когда я только приехал, Александра Львовна, Варвара Михайловна (Феокритова), П. Н.Ге и Душан Петрович были на конюшне и смотрели хромую Вьюгу (лошадь Александры Львовны). Туда явился какой?то странный полуинтеллигентный человек и спросил, чье это имение. Когда ему сказали, он стал просить работы, и Душан Петрович послал его к управляющему. Мы все заподозрили, что это шпион.
Потом, когда мы уже сидели на балконе и играли со Л. Н. в шахматы и было уже совсем темно, этот человек подошел к балкону и произнес не без пафоса целый монолог о том, что хотел бы получить работу, что управляющий не счел его годным и т. д. и что он не хочет подачки. Л. Н. подошел и сказал ему, что ежедневно письменно и лично к нему обращаются десятки людей и что нет никакой возможности удовлетворить все эти просьбы, поэтому он просит простить его, но что ему подадут, как всем прохожим, а больше ничего сделать не могут.
В ответ на слова Л. Н. прохожий снова начал свой монолог, с аффектацией заявляя, что, кажется, имеет счастье беседовать с…
— Да, — перебил его Л.H., — со Львом Николаевичем.
Он стал извиняться, а Л. Н. сказал, что если он действительно не хочет быть ему неприятен, то пусть лучше уйдет.
Прохожий ушел, а Софья Андреевна вдогонку ему послала 12 коп. с Ленькой (сын слуги Сидоркова), которому он сказал, что наутро найдут в саду его бездыханное тело. Софья Андреевна очень переполошилась и посылала его искать, но его и след простыл.
Л. Н. долго не мог успокоиться, говорил, как жалок этот человек и как он сам в то же время чувствует себя глубоко виноватым, сидя тут в удобстве, а тот, может быть, голодный. Вспоминая неприятное впечатление от этого прохожего, Л. Н. позже вечером сказал:
— Когда начинается это красноречие — это хуже всего.
Л. Н. сказал С. А. Стахович (тут же сидела сестра Л.H., Мария Николаевна);
