сказал: «Знаешь, я все это сделаю, сниму! Эти шаги, эти тени… Это все возможно, это все будет, будет!» Навсегда я запомнил его таким — взволнованным и прекрасным.
На практике
После второго курса летом 1957 года нас ждала практика.
Я уже знал, что практика — драгоценнейший подарок судьбы. Наши педагоги заранее, возможно через Госкино, договаривались с теми студиями, где ожидались съемки интересных фильмов.
Курс раскидало. Андрей с Ирмой ехали к морю, на Одесскую студию, туда же собирался и Шукшин. Позже к Черному, «синему-синему» морю поехали Виноградов, Дзюба, Бескодарный. Ребята из национальных республик уезжали к себе, на свои студии. Володя Китайский и я получили назначение на «Ленфильм». Перед отъездом мы с Андреем обещали не терять связи, переписываться, думать о теме курсовой работы, потому что ее тоже решили снимать вместе.
Итак, одни уехали на юг, а мы с Володей Китайским подались на север, в Ленинград, на картину И. Хейфица «Дорогой мой человек».
О Володе Китайском надо сказать отдельно. То был нежный и хрупкий цветок нашего курса, темноволосый, смуглолицый, кареглазый.
Жил он в студенческом общежитии ВГИКа. Был болезненно самолюбив, гордо не отступал ни перед какими трудностями. Идут, например, занятия по физкультуре на стадионе. Надо пробежать пару кругов за вполне доступное время. Володя до тех пор пытается держаться впереди, пока не падает и ему не делается дурно. Об этом случае мне рассказал Юлий Файт. В военных лагерях на марш-броске он хватает тяжелый пулемет и тащит его под насмешливыми взглядами здоровенных амбалов-студентов. А уж когда пришлось драться, Володя так лупил одного из них, что его пришлось оттаскивать.
Поэзия была для него всем. Юлий Файт передал мне свои еще не опубликованные заметки о Володе. Вот один очень характерный эпизод: «Первый год в мастерской — время знакомства, узнавания, поисков человека, с кем можно было бы общаться и вместе работать. Очевидно по близости возраста, Володя однажды подошел ко мне, протянул несколько листков и попросил прочитать его стихи. На следующий день он встретил меня вопросительным взглядом. Со свойственным мне в то время снобизмом и бестактностью (стихов не помню совсем) я заговорил об отглагольных рифмах, правилах стихосложения и русского языка.
— Наверное, это все, что ты знаешь о поэзии, — сказал Володя, забирая листки. Больше никогда он не заговаривал со мной ни о чем сколько-нибудь значимом».
Володя был родом из Новочеркасска, бывшей столицы Войска Донского. На всю свою короткую жизнь полюбил Володя его густо-зеленые тенистые улицы, засаженные тополями и акациями, одноэтажные домики со ставнями и знаменитый собор на холме над обрывом. Любовь к провинции глубоко жила в душе Володи. Однако его пристрастия в поэзии были совсем другого рода. Этот провинциал любил так называемую декадентскую, дореволюционную поэзию, которую мы сейчас с гордостью называем поэзией Серебряного века. Он был поэтом по призванию и не переставал им быть, учась на режиссерском факультете ВГИКа. Наши учителя в те времена отдавали предпочтение авангардистской поэзии и с удовольствием иронизировали над Игорем Северянином. А Володя обожал его стихи и читал мне «Маленькую элегию», зная, что идет наперекор установившемуся мнению о «безвкусной» декадентской поэзии:
декламировал он негромко и сосредоточенно, грассируя и наслаждаясь каждым словом.
Последняя строка была очень близка ему, была своеобразным кодом, ключом его жизни. Володя презирал быт, с реальной жизнью конфликтовал и всей своей поэтической душой верил: все скучно, «что только не во сне».
Ленинград покорил нас в мгновение ока, покорил не только дворцами и музеями, каналами и мостами, но самим духом истории и искусства. Белыми ночами мы гуляли с Володей по городу. Он читал без конца свои стихи вперемежку со стихами Светлова, Блока, Пушкина. Светила небосвода перемещались вслед за нами. Утро заставало нас на студии, где по коридорам двигались свои звезды: актер Николай Черкасов, оператор Андрей Москвин, композитор Дмитрий Шостакович.
По-настоящему близко я узнал Володю именно здесь, на практике. Я писал Андрею в Одессу, писал о Володе, о стихах — я-то слышал их впервые, — в которых мне открывался целый мир поэтов, вброшенных судьбой в советское время. Андрей отвечал со знанием дела, стихи поэтов Серебряного века были ему, сыну поэта, знакомы и близки. И что характерно, он едва сдерживал ревность к моей новой дружбе, но всегда передавал Володе пламенные приветы.
А в Ленинграде продолжались белые ночи, и каждую ночь бродили мы по набережным, мимо решеток и садов, прекрасных архитектурных ансамблей. Все говорило с нами — Пушкин, декабристы, Гоголь, Блок, революционные страсти. Опять читали много стихов — классических и Володиных. Говорили и о советской поэзии. Помню, меня поразило, что он восхищался словами песни «Все выше, и выше, и выше…» и строчкой «А вместо сердца — пламенный мотор…» Как? Вместо сердца, нашего, живого, человеческого сердца — мотор? Мотор, машина? Но «пламенный мотор!» — глаза у Володи были восторженными.
Как-то мы увлеченно спорили об искусстве, и у меня с языка сорвалось выражение «тонкая душевная организация». Володя замер. Фраза поразила его, и он стал доказывать, что именно я являюсь человеком такого типа. Я по молодости был, конечно, польщен. Володя потом часто пользовался этими словами, но на самом деле они отражали его сущность.
Письмо из Одессы
«30 июля. Одесса.
Дорогой Сашка!
Прости, что не сразу отвечаю. Не мог сразу решить, куда тебе писать — в группу или на квартиру, а потом столько новостей — неожиданных в основном, что пришлось многое переосмыслить. Вряд ли ты получишь от меня подобное письмо: тут много претензий к тебе, к себе и пр.».
Володя ждал с нетерпением, когда я закончу читать, и я, прочитав, отдал листки ему. Сам же обдумывал громы и молнии Андреева письма, почти лежа на гранитном парапете и рискуя сорваться в воды
