– Да? – Ее голос, очищенный криком, звучал звонко.
Она поцеловала его ступни – изогнутую линию подъема, сбегающую к пальцам. Ступни вызывали в ней умиление. Держа на себе весь груз тела, они не теряли своей нежности. Ступни прикасаются к земле, они – подлинные, они – сильные.
Юлек включил музыку.
– Дженис Джоплин? – удивилась Клара. Она-то полагала, что он слушает исключительно классику.
– Послушаем голос из могилы? Потанцуем?
– Я с голыми не танцую, – потянула она его за яички.
Он осмотрелся, чего бы ему надеть: на полу смятая грязная одежда, на столике – часы. Юлек надел часы и подал Кларе руку.
– А так могу я вас пригласить? Это очень, очень дорогие часы, – низко кланялся он, дурачась.
Они танцевали не в ритме блюза, предпочитая свой собственный, еще более медленный, лениво имитируя секс. Старый паркет потрескивал и прогибался, словно твердая кровать.
– Знаешь… Послушай же… – Клара никак не могла закончить фразу: он каждый раз прерывал ее поцелуем и раскрытый рот. – О'кей. Через неделю я еду в Германию, ты помнишь? – быстро произнесла она и отклонилась, прежде чем он успел коснуться ее губ.
– Поехали вместе… А давай – кто первый моргнет!
Она сосредоточилась на черной точке его зрачка. Его лицо менялось в светотенях эмоций от игры улыбкой до дурашливого напряжения. «Сколько жизни в этом парне!» – Оттого что Клара не моргала, глаза у нее слезились. А лицо Яцека – постоянно бледное, остывшее – пробуждало в ней страх.
Зазвонил телефон. Поколебавшись, Юлек все же взял трубку.
– Да, привет. – Он перешел в противоположный угол комнаты. – Нет, к нему я иду после обеда. Что? Да, я разговариваю с тобой, а ты с кем разговариваешь? Или ты ошиблась номером? Что? Непременно сейчас же? Сначала выспись, а я позвоню потом. Нет, не среди ночи. Да, через восемь часов. Ты что, пьяна? Я не понимаю? Чего это я не понимаю?
Клара взяла свои вещи и вышла из спальни.
«Если ему и сейчас так трудно отрезать ей доступ к нему – что же будет, когда она приедет? – Клара догадалась, что звонит его жена. – Она за несколько тысяч километров отсюда, а он не решается отключить телефон. Вот если бы люди были одними лишь голосами… Впрочем, кажется, легче бы от этого не стало».
Клара вошла в кухню, на ходу надевая платье. Изогнувшись, застегнула «молнию» на спине, и вот уже темно-синяя шерсть плотно прилегает к ее стройной фигуре. Клара была голодна – приехала, не позавтракав. Она направилась в прихожую поискать в карманах плаща сухое печенье. Из спальни доносились короткие поддакивания Юлека:
– Ага, да, нуда.
– Прошу прощения, – возник на пороге Юлек. – У Анки оказалось празднично – сентиментальное настроение.
Клара предпочла бы не говорить о ней – ведь тогда из зоны умолчания выйдет и Яцек. Но голос женщины уже прозвучал, пусть и в телефонной трубке. И как тут быть, если Клара обожает ловкое тело ее мужа, любит его манеру двигаться, говорить?…
– Она не прилетит, пришлет уполномоченного. – Обнаженный Юлек взял нож и стал резать хлеб для бутербродов.
Клара не собиралась впутываться в чужую жизнь, брать на себя чье-то прошлое, ввязываться в кругооборот, нет, не крови, а спермы, истекающей из мужа чьей-то жены и соединяющей людей и постели почти семейными узами. Ей было бы вполне достаточно собственного семейства с его домашними казнями, но уход отца был подобен внезапному ножевому удару, а депрессия Яцека – лезвию, медленно вонзающемуся в плоть.
«Были ведь прекрасные времена, когда Солнце еще не грозило опасностью и на орбите Земли, будто бегая за собственными хвостами, кружились собаки…» – Сидя на деревянной веранде, Яцек наблюдал ночное небо и вспоминал шестидесятые годы, когда еще ничего не знали об озоновых дырах, зато всем была известна героическая Лайка.
Метеорный дождь под светлым Регулом во Льве и Головой Гидры оказался снопом искр из трубы. Чадящие струи дыма над хижинами были словно удочки, заброшенные в море звезд, которые знай себе вращались на своих космических вертелах. У Яцека с собой был «Путеводитель по звездам» Хейфеца и Тириона. Он зажигал фонарик и сравнивал прорисованные в книге констелляции с тем, что видел над горизонтом. В это время года хорошо были видны Кастор и Поллукс в Близнецах, Арктур в Волопасе – как продолжение дуги от дышла Большого Воза.[52] Яцек не старался запоминать все в деталях, но, быть может, когда-нибудь весеннее небо покажется ему знакомым и будет куда пойти… Он не знал до конца, чего именно ищет. Он уже перестал верить, что между пустым небом и остывающим адом депрессии существует нормальная жизнь.
Из принципа, в угоду регулярности, Яцек заставлял себя вставать по утрам и отправляться на поиски метеоритов, длящиеся целый день. Расстояния, отделявшие его от ночного неба, от других людей и от себя самого, казались ему одинаковыми. В местном трактире он садился у стены, разрисованной цветами герани, и наблюдал за посетителями, вкушающими деревенскую жизнь. Он ел пирог из каши, запивал его кислым молоком, радуясь, что никто не нарушает его уединения. От разговоров за столом он отстранялся; слова для него сбивались в шум, похожий на раздражающее хныканье, – Яцека тяготили эти звуки, издаваемые генераторами абсурда.
– Бокальчик, рюмочку для разогрева? – предложил Яцеку хозяин Стах Яхимек, изысканно наклонившись и сняв фермерскую шляпу. – Розточе – исключительное место. Это «Влага ущелий», которую рождают наши исключительно мягкие скалы. В ней исключительная сила для исключительных людей, – расхваливал Стах свою самогонку на все лады.
– В другой раз. Я принимаю антибиотики, – не стал вдаваться Яцек в подробности действия антидепрессантов.
– Ста-ах! Косте-ор! – закричал кто-то с улицы.
– Иду-у! – отозвался хозяин, не двинувшись с места. Совместное молчание, как и беседа, должно иметь начало и конец, полагал Стах. У него были твердые правила и взгляды на жизнь – все остальное, то, что он называл «поэзией», находилось в ведении его хлопотливой жены.
Отсидев подле Яцека сколько положено, Стах отправился к туристам петь и прыгать через костер. Днем он водил гостей по окрестностям и сотворенным им самим музейным уголкам истории Розточе, начиная обычно с раковин, покрытых известняком, осадочных скал, метеоритов и кучи дерьма динозавров и заканчивая у дверей трактира, на которых была прибита табличка с сентенцией Эдварда Стахуры:[53] «Жизнь есть путешествие».
Сперва эти доверительные посиделки с налетом поэзии в деревенской хижине казались Яцеку курьезными. Но, узнав ближе Стаха и Анну Яхимеков, он понял – все, что они тут создали, олицетворяет собой прижизненный мавзолей их брака, основанный на единстве взглядов и любви. Дух этого мавзолея вбирал в себя поэзию земли (скалы) и поэзию космоса (метеориты). Стах был геологом по образованию, Анна – поэтессой. Яцек специально садился в трактире напротив хозяйского стола и любовался ее красивыми руками – тем, как они нервно поправляли шаль из гаруса, составляли букеты из ломких сухих цветов или же властно велели мужу закрыть ставни и как следует выспаться под периной после неумеренного потребления «Влаги ущелий».
У Яцека и Клары не было такого мавзолея. Вместо него у каждого была своя машина, а в последнее время и у каждого своя комната. Даже телефон – этот оракул, отвечающий прежде на извечный вопрос «Как дела?», теперь молчал.
Яцек отправил ей несколько пустых SMS – один лишь свой номер. Когда у нее соберется определенное количество «очков», она сможет сложить их в догадки: два SMS в день – он думает о ней, пять SMS – много думает о ней, и, стало быть, так протекает развитие чувств ее мужа, которые он не в состоянии выразить.
С утра Яцек наткнулся на Анну – та в деревянных башмаках пробегала через двор со сменой постельного белья. Из шали, подколотой фигурной брошью, выбивались шерстяные волокна. Анна
