ординатором Пятигорского военного госпиталя, лекарем Барклай-де-Толли, в том
что Тенгинского пехотного полка поручик М.Ю. сын Л(ермонто)в одержим
золотухою и цинготным худосочием, сопровождаемым припухлостью и болью
дёсен, также изъязвлением языка и ломотою ног, — почему ему необходимо
продолжать пользование минеральными водами в течение целого лета 1841г.
Он [Столыпин] приходился ему родственником, собственно двоюродным
дядей, но вследствие равенства лет их называли двоюродными братьями.
Особенно дружен был Лермонтов с двоюродным братом своим Алексеем,
они были вместе в школе и в гусарах, а также два раза (как помнится) на Кавказе:
в 1837 году, когда первый был переведен туда за стихи на смерть Пушкина,
последний же ездил туда охотником (призываемым добровольно. —
гвардии, а затем в 1840—1841 годах, когда первый вторично был выслан туда за
дуэль с Барантом, а последний, вследствие той же дуэли, по внушению покойного
государя поступил из отставки (в которую недавно вышел) на службу в
Нижегородский драгунский полк, стоявший на Кавказе.
У него [Столыпина] была неприятность по поводу одной дамы, которую
он защитил от назойливости некоторых лиц (под этими «лицами», как начинают
догадываться некоторые исследователи, был сам царь. —
ему удалось дать ей возможность незаметно скрыться за границу... В этом деле
Лермонтов, как близкий друг Монго, принимал самое деятельное участие. Смелый
и находчивый, он главным образом руководил делом. Всю эту скандальную
историю желали замять и придать ей как можно меньше гласности.
Лермонтову и Столыпину-Монго удалось спасти одну даму от
назойливости некоего высокопоставленного лица. Последнее заподозрило в
проделке Барятинского, потому что и он ухаживал за этой дамой. И личный
неуспех и негодование на него высокого лица побудили Барятинского
возненавидеть как Столыпина, так и Лермонтова.
Известия Отделения русского языка и словесности императорской Академии
наук. СПб., 1909. Т 14. Кн. I. С. 90
Он [Столыпин] был одинаково хорош и в лихом гусарском ментике, и под
барашковым кивером нижегородского драгуна, и, наконец, в одеянии
современного льва, которым он был вполне, но в самом лучшем значении этого
слова. Изумительная по красоте внешняя оболочка была достойна его души и
сердца. Назвать «Монго-Столыпина» значит для нас, людей того времени, то же,
что выразить понятие о воплощенной чести, образце благородства, безграничной
доброте, великодушии и беззаветной готовности на услугу словом и делом. Его не
избаловали блистательнейшие из светских успехов, и он умер уже не молодым, но
тем же добрым, всеми любимым «Монго», и никто из львов не возненавидел его,
несмотря на опасность его соперничества. Вымолвить о нем худое слово не могло
бы прийти никому в голову и принято было бы за нечто чудовищное.
