В. Победоносцев.
Иногда в аудитории нашей, в свободные от лекций часы, студенты громко
вели между собой оживленные суждения о современных интересных вопросах.
Некоторые увлекались, возвышая голос. Лермонтов иногда отрывался от своего
чтения, взглядывал на ораторствующего, но как взглядывал! Говоривший
невольно конфузился, умалял свой экстаз или совсем умолкал. Ядовитость во
взгляде Лермонтова была поразительна. Сколько презрения, насмешки и вместе с
тем сожаления изображалось тогда на строгом лице.
Сильно возбужденная деятельность ума в Петербурге после Павла мрачно
замкнулась 14 декабрем. Явился Николай с пятью виселицами, с каторжной
работой, белым ремнем и голубым Бенкендорфом.
Все пошло назад, кровь бросилась к сердцу, деятельность, скрытая
наружи, закипала, таясь внутри. Московский университет устоял и начал первый
вырезываться из-за всеобщего тумана. Государь его возненавидел с полежаевской
истории. Он прислал А. Писарева, генерал-майора «Калужских вечеров»,
попечителем, велел студентов одеть в мундирные сертуки, велел им носить шпагу,
потом запретил носить шпагу; отдал Полежаева в солдаты за стихи, Костенецкого
с товарищами за прозу, уничтожил Критских за бюст, отправил нас в ссылку за
сенсимонизм, посадил князя Сергея Михайловича Голицына попечителем и не
занимался больше «этим рассадником разврата», благочестиво советуя молодым
людям, окончившим курс в лицее и в школе правоведения, не вступать в него.
Голицын был удивительный человек, он долго не мог привыкнуть к тому
беспорядку, что когда профессор болен, то и лекции нет; он думал, что
следующий по очереди должен был его заменять, так что отцу Терновскому
пришлось бы иной раз читать в клинике о женских болезнях, а акушеру Рихтеру
— толковать бессеменное зачатие.
Но несмотря на это, опальный университет рос влиянием, в него как в
общий резервуар вливались юные силы России со всех сторон, из всех слоев; в его
залах они очищались от предрассудков, захваченных у домашнего очага,
приходили к одному уровню, братались между собой и снова разливались во все
стороны России, во все слои ее.
Как-то раз несколько товарищей обратились ко мне с предложением
отыскать какой-нибудь предлог для начатия разговора с Лермонтовым и тем
вызвать его на какое-нибудь сообщение.
— Вы подойдите к Лермонтову и спросите его, какую он читает книгу с
таким постоянным напряженным вниманием. Это предлог для начатия разговора
самый основательный.
Недолго думая, я отправился.
— Позвольте спросить вас, Лермонтов, какую это книгу вы читаете? Без
сомнения, очень интересную, судя по тому, как углубились вы в нее; нельзя ли
поделиться ею и с нами? — обратился я к нему не без некоторого волнения.
Он мгновенно оторвался от чтения. Как удар молнии сверкнули глаза его.
Трудно было выдержать этот неприветливый, насквозь пронизывающий взгляд.
— Для чего вам хочется это знать? Будет бесполезно, если я удовлетворю
ваше любопытство. Содержание этой книги вас нисколько не может интересовать;
