— Сколько у вас профессоров в отделении? — спросил как-то попечитель
у студента в политической аудитории.
— Без Малова девять, — отвечал студент.
Вот этот-то профессор, которого надобно было вычесть для того, чтобы
осталось девять, стал больше и больше делать дерзостей студентам; студенты
решились прогнать его из аудитории. Сговорившись, они прислали в наше
отделение двух парламентеров, приглашая меня прийти с вспомогательным
войском. Я тотчас объявил клич идти войной на Малова, несколько человек
пошли со мной; когда мы пришли в политическую аудиторию, Малов был налицо
и видел нас.
У всех студентов на лицах был написан один страх, ну, как он в этот день
не сделает никакого грубого замечания. Страх этот скоро прошел. Через край
полная аудитория была непокойна и издавала глухой, сдавленный шум. Малов
сделал какое-то замечание, началось шарканье.
— Вы выражаете ваши мысли, как лошади, ногами, — заметил Малов,
воображавший, вероятно, что лошади думают галопом и рысью, и буря поднялась
— свист, шиканье, крик: «Вон его, вон его...». Малов, бледный как полотно,
сделал отчаянное усилие овладеть шумом и не мог; студенты вскочили на лавки.
Малов тихо сошел с кафедры и, съежившись, стал пробираться к дверям;
аудитория — за ним, его проводили по университетскому двору, на улицу и
бросили вслед за ним его калоши. Последнее обстоятельство было важно, на
улице дело получило совсем иной характер; но будто есть на свете молодые люди
17—18 лет, которые думают об этом.
Университетский совет перепугался и убедил попечителя представить
дело оконченным и для того виновных или так кого-нибудь посадить в карцер.
Это было неглупо. Легко может быть, что в противном случае государь прислал
бы флигель-адъютанта, который для получения креста сделал бы из этого дела
заговор, восстание, бунт и предложил бы всех отправить на каторжные работы, а
государь помиловал бы в солдаты...
Рассеянная светская жизнь в продолжение года не осталась бесследною.
Многие из нас не были подготовлены для сдачи экзаменов. Нравственное и
догматическое богословие, а также греческий и латинский языки подкосили нас...
Последствием этого было то, что нас оставили на первом курсе на другой год; в
этом числе был и студент Лермонтов.
Самолюбие Лермонтова было уязвлено. С негодованием покинул он
Московский университет навсегда, отзываясь о профессорах, как о людях
отсталых, глупых, бездарных, устарелых, как равно о тогдашней нелепой
университетской администрации. Впоследствии мы узнали, что он, как человек
богатый, поступил на службу юнкером в лейб-гвардии Гусарский полк.
М.Ю. Лермонтов не был «исключён за шалость» из Московского
университета... Лермонтов был на 2-м или на 3-м курсе, когда ему захотелось
перейти в Петербург. Снеслись с тамошним университетом, который дозволил
перевод не иначе, как с условием, чтобы проситель начал сызнова, то есть
выдержал вступительный экзамен. Такое требование рассердило Лермонтова; он с
досады поступил в юнкерскую школу. Шум, произведенный этим делом,
совершенно извратившим карьеру молодого человека, который преимущественно
