петербургского ордонансгауза, где и пробыл недели две, а оттуда перемещен на
арсенальную гауптвахту, что на Литейной».
Тут до Лермонтова доходит слух, что Эрнест Барант очень недоволен его
показаниями о том, что он «сделал свой выстрел в сторону». И даже утверждает,
что такого не было. То есть Лермонтов в этих разговорах представляется лжецом
— новое дело...
Тут надо кое-что пояснить. Этот «выстрел в сторону», по которому мы ещё
со школьной скамьи привычно судим о благородстве Лермонтова, на самом деле к
благородству не имеет никакого отношения. По правилам дуэльной чести этот акт
был достаточно оскорбительным, унижающим противника. Этим подчеркивалось,
что противник как бы даже и не стоит выстрела. Потому Барант и засуетился.
«...Подсудимый Лермонтов, узнав, что барон де Барант, — узнаем мы из
следственного дела, — распускал слухи о несправедливости показания его, что он
выстрелил при дуэли в сторону, — пригласил его через неслужащего дворянина
графа Браницкого к себе на Арсенальную Гауптвахту, на которой содержался, 22
марта вечером в восемь часов, и пришедши к нему без дозволения караульного
офицера в коридор под предлогом естественной надобности, объяснился там с де
Барантом по сему предмету и, как сознался, предлагал ему, по освобождении из-
под ареста, снова с ним стреляться; но Барант, довольствуясь его объяснением,
вызова не принял». Тут как будто бы все благополучно, но рикошет пущенной
когда-то пули непредсказуем и неостановим по-прежнему. Дело выходит за
пределы казенного дома. Влиятельнейшие силы участвуют в нем. Решается оно
тем, что Эрнеста Баранта отправляют остынуть ненадолго в Париж, а Лермонтова
— опять на Кавказ. Опустим несколько ярких подробностей из жизни Лермонтова
этого периода. Скажем только, что именно с этого времени он стал подлинным
героем Кавказской войны и написал все свои основные произведения. Он
торопится жить и творить. Предчувствие?.. Главное, что он успел сделать многое.
Ему выхлопотали отпуск ровно за полгода до смерти. Он, чувствуя, что
призвание определилось, упорно мечтает об отставке. «Он зрел с каждым новым
произведением, — записывает в это время А. Дружинин, — он что-то чудное
носил под своим сердцем, как мать носит ребенка».
Можно ли было все задуманное осуществить? Только не в случае с
Лермонтовым. Его жизнь по-прежнему определял тот самый рок. Чтобы понять,
насколько он был неодолим, приведу расклад сил, противостоящих теперь
Лермонтову. Из записок Ю. Арнольди: «Пессимисты в этом деле полагали: во-
первых, что вторичная высылка Лермонтова, при переводе на сей раз уже не в
прежний Нижегородский драгунский, а в какой-то пехотный полк, находящийся в
отдаленнейшем и опаснейшем пункте всей военной нашей позиции, доказывает,
что государь император считает второй поступок Лермонтова гораздо
предосудительнее первого; во-вторых, что здесь вмешаны политические
отношения к другой державе, так как Лермонтов имел дуэль с сыном
французского посла, а в-третьих, по двум первым причинам неумолимыми
противниками помилования неминуемо должны оказаться — с дисциплинарной
стороны — великий князь Михаил Павлович, как командир гвардейского корпуса,
а с политической стороны — канцлер граф Нессельроде, как министр
иностранных дел...»
Могла ли не подсуетиться тут через известного Бенкендорфа заботливая
мамаша нашкодившего Эрнеста: «Я более чем когда-либо уверена, что они не
могут встретиться без того, чтобы не драться на дуэли...»
Пуля, пущенная в Пушкина, продолжает свой полет. Вот еще эпизод, будто
