специально призванный окончательно сблизить роковые совпадения в жизни двух
русских гениев. Пушкину предсказала течение всей его жизни в мельчайших
подробностях знаменитая в Петербурге ворожея Александра Кирхгоф. Сам я к
гаданиям отношусь без почтения, но и без равнодушия. С осторожностью, которая
ведь и означает инстинктивный страх перед неизвестным. Как ко всему, что
невозможно доказать и нельзя опровергнуть. Во всяком случае, я знаю, что жизнь
Пушкина так и сложилась, как распланировала ее эта гадалка.
И вот теперь Лермонтов. Он в последний раз покидает Петербург. Неясные
и тягостные предчувствия гнетут его. «Мы ужинали втроем, — вспомнит
Е. Ростопчина, — за маленьким столом, он и еще другой друг, который тоже
погиб насильственной смертью в последнюю войну. Во время всего ужина и на
прощанье Лермонтов только и говорил об ожидавшей его скорой смерти...»
«За несколько дней перед этим Лермонтов с кем-то из товарищей посетил
известную тогда в Петербурге ворожею, жившую у «пяти углов» и предсказавшую
смерть Пушкина от «белого человека»; звали ее Александра Филипповна, почему
она и носила прозвище «Александра Македонского», после чьей-то неудачной
остроты, сопоставившей ее с Александром, сыном Филиппа Македонского.
Лермонтов, выслушав, что гадальщица сказала его товарищу, со своей стороны
спросил, будет ли он выпущен в отставку и останется ли в Петербурге. В ответ он
услышал, что в Петербурге ему вообще больше не бывать, не бывать и отставки от
службы, а что ожидает его другая отставка, «после коей уж ни о чем просить не
станешь». Лермонтов очень этому смеялся, тем более что вечером того же дня
получил отсрочку отпуска и опять возмечтал о вероятии отставки. «Уж если дают
отсрочку за отсрочкой, то и совсем выпустят», — говорил он. Но когда
неожиданно пришел приказ поэту ехать, он был сильно поражен. Припомнилось
ему предсказание. Грустное настроение стало еще заметнее, когда после
прощального ужина Лермонтов уронил кольцо, взятое у Соф. Ник. Карамзиной, и,
несмотря на поиски всего общества, из которого многие слышали, как оно
катилось по паркету, его найти не удалось...» Еще один случай, поразивший
многих, произошел тогда. Лермонтов, считавший виновницей смерти Пушкина
жену его, страдал чуть ли не комплексом ненависти к Наталье Николаевне. Им
приходилось присутствовать в одних и тех же домах, на балах и в собраниях, но
он упорно и демонстративно сторонился ее. А тут вдруг, накануне отъезда,
пришедши провести последний вечер у Карамзиных, сел рядом с ней и завел
разговор, поразивший ее своей необычайностью. Она передала содержание этого
разговора своей дочери, и та выделит в нем главное: «Он точно стремился
заглянуть в тайник ее души и, чтобы вызвать ее доверие, сам начал посвящать ее в
мысли и чувства, так мучительно отравлявшие его жизнь, каялся в резкости
мнений, в беспощадности суждений, так часто отталкивавших от него ни в чем не
повинных людей».
Тут можно подумать, что сам Пушкин сблизил в нужный момент этих
людей, и это он говорил тут устами Натали, потому что дальше следует запись
удивительная: «Может быть, в эту минуту она уловила братский отзвук другого,
мощного, отлетевшего духа, но живое участие пробудилось мгновенно, и, дав ему
волю, простыми, прочувствованными словами она пыталась ободрить, утешить
его, подбирая подходящие из собственной тяжелой доли. И по мере того как слова
непривычным потоком текли с ее уст, она могла следить, как они достигали цели,
как ледяной покров, сковывавший доселе их отношения, таял... Прощание их было
самое задушевное, и много толков было потом у Карамзиных о непонятной
