— Нет, нет и нет, не успеешь оглянуться, и ты будешь снова с животом, и потом еще один ребенок… и еще один, и еще… нет-нет. Господи Боже! Пусть сейчас же убирается!
Тогда я сказала:
— Ну, раз он не может остаться, то тогда и я уйду с ним. — К тому моменту я уже и сама завелась. — Знаешь, тетушка, это грех — выгонять человека в такое время и заставлять идти обратно одного по этакой темени! С ним все может случиться, его могут убить, ограбить…
— Нет-нет, — повторяла тетушка, — и не уговаривай!
Я сказала:
— Ладно, Робби, пойдем, — схватила его за руку и потащила к двери.
Но тетушка возразила:
— Стоп! Пусть лезет обратно через окно! Как вошел, так пусть и выходит!
И бедный Боб был вынужден выбираться через окно. А я вышла через дверь, причем тетушка бросила вслед:
— Дверь запирать?
— Да, конечно, — ответила я, — потому что я не собираюсь приходить обратно. Я буду ночевать с Робби, я не вернусь.
— А кто будет смотреть за дочкой, когда она проснется?
Я понимала, что тетушка пытается вызвать у меня чувство вины, поэтому не стала отвечать. Мне было все безразлично, я просто шла и думала: «Все, хватит!» Я не хотела ей грубить — это был первый раз, когда я уходила из дома на ночь, — но я и не собиралась оставлять Боба одного. Попутно я схватила одеяло — тетушкино одеяло, которое считалось моим…
Мы вышли на темную ночную улицу, и Боб спросил:
— Рита, ты уверена, что этого хочешь? Тетушка тебя завтра убьет.
Я произнесла то, что на самом деле думала:
— Мне все равно.
Мы оба были так измучены, когда наконец добрели до студии, что просто улеглись под дверью и заснули. Пока не раздался этот звук, о котором Боб рассказывал, «баау». Я лежала, вслушиваясь, и чувствовала, что Боб тоже не спит.
— Слышишь? — прошептал он, — каждую ночь это начинается около часа и продолжается до пяти или шести, без перерыва.
Я прислушалась… и потом оно, что бы это ни было, проникло в комнату — не физически, а на уровне ощущения. Внезапно я не то чтобы потеряла сознание, но не могла вымолвить ни слова. Я пыталась сказать Бобу о том, что я чувствую, но слова просто не приходили, хотя я знала, что не сплю. Потом я почувствовала жар и меня начало трясти. Тут Боб пробормотал:
— Господь милосердный, — и выбежал с криком: — Скорее, с Ритой что-то случилось!
Вскоре он вернулся со сторожем, они плеснули на меня водой, и когда я пришла в себя, то поняла, что только что произошло нечто необъяснимое.
Боб сказал:
— Я же тебе говорил, Рита, здесь творится что-то ужасное.
На следующее утро я пошла домой и начала умолять тетушку:
— Тетушка, послушай, мы должны уберечь Робби, по крайней мере, я должна. Тетушка, милая, ну пожалуйста, мы не будем заниматься сексом, ничего такого. Разреши ему некоторое время ночевать у нас в комнате Дрима, это очень важно. Ну пожалуйста!
Теперь всем, даже тетушке, стало ясно, что мы с Бобом серьезно относимся друг к другу. Я начала по-настоящему оценивать его, пытаясь решить, действительно ли он может стать мне хорошим мужем. Я не хотела совершить еще одну ошибку. Надо сказать, Боб был хорошим примером для других — «ролевой моделью», как сказали бы сегодня. Мне нравилось прежде всего то, что он видел во мне полноценную личность. Меня это очень впечатляло. «Он действительно особенный», — думала я. Это не было обычное подростковое вожделение, типа «а можно пощупать твои буфера» или «давай потрахаемся». Нет, тут было все иначе — возможно потому, что он был из деревни. У него были свои ограничения в том, что касалось этого аспекта жизни. Например, после шести или семи часов он мог себе позволить шуры-муры, но до этого времени было видно, что голова его занята другим — или музыкой, или разговорами о будущем.
Я на самом деле чувствовала, что мой бойфренд не такой, как другие парни, которые встречались на моем пути, и что я могу кое-чему у него научиться. Это было бы хорошо для меня, думала я, да и для Шэрон тоже, потому что, хоть всем в нашем доме и заправляла тетушка, но если у тебя есть ребенок, ты уже женщина — не важно, двенадцать тебе лет или двадцать. Я знала, что в будущем я одна отвечаю за Шэрон, пусть даже Боб с самого начала хорошо к ней относился. Он ее действительно любил, действительно смотрел на нее открытыми глазами. И потом, хотя я и зарабатывала немного у Коксона и могла вносить свою долю на содержание дома, это были не очень большие деньги. Боб знал это и нам помогал. Он всегда заботился о том, чтобы у Шэрон и у меня было все необходимое.
Когда мы начали встречаться, он познакомил меня со своим другом Джорджи. «Если тебе что-то нужно, — сказал тогда Боб, — не важно что, скажи Джорджи. Если меня нет, Джорджи все сделает». Джорджи был постарше, как и большинство друзей Боба. Несмотря на возраст, они были на равных, такой Боб был человек. Не скажу, что он шел впереди своего времени, но вел себя взрослее. Он часто приносил окру, листья амаранта или апельсины от своего друга Винсента Форда (по прозвищу Тата). У Таты на кухне Боб и поселился, к некоторому успокоению тетушки. Неудивительно, что на этой же кухне мы с Бобом в первый раз занимались любовью. Его друг Брагга приносил мне парное коровье молоко по утрам, всегда с бодрым «все нормально?». И я отвечала, как и на самом деле чувствовала: «Да! Все отлично!»
Я часто вспоминаю этих людей — Тату, Браггу или Джорджи, ставших со временем и моими друзьями, людей, за которых, я знаю, Боб стоял бы стеной, как и они стояли стеной за Боба. Тата числится соавтором песни «No Woman No Cry» — Боб это сделал, чтобы оказать почтение близкому другу, можно сказать, второму своему духовному отцу после Коксона. Иногда Тата приходил повидать нас и потом шел домой с Бобом, и я чувствовала облегчение, что они вдвоем, что Бобу не приходится в одиночку идти по опасным улицам Тренчтауна в ночной час.
Что касается Джорджи, который в той же самой песне «разжигает огонь», то он все еще жив-здоров, и мы по-прежнему дружим. У меня остались яркие воспоминания о тех временах, когда Джорджи действительно разжигал огонь, и сущая правда, что тот огонь «горел всю ночь». Боб писал о реальных вещах, о своих подлинных чувствах. Они играли на гитарах, и все мы пели или ели кукурузную кашу и делились своими припасами. И все остальное в той песне тоже оказалось правдой. Боб был таким настоящим, таким честным с собой, что мне хочется особенно это подчеркнуть. Как говаривала тетушка: «Не рассказывай мне сказок», — под этим она подразумевала ложь. Так вот, это не «сказки», это моя жизнь.
Однажды в праздничный день лучшие артисты «Studio One» — «The Wailers», «The Soulettes», Делрой Уилсон, «The Paragons» — выступали на танцах на пляже Борнмут-бич в Рокфорте. Был прекрасный день, с пухлыми облаками в голубом небе — лучшая ямайская погода. Рев океана и яркое солнце приносили покой и расслабленное настроение. Перед тем как выступать, мы с Бобом выскользнули из толпы, нашли укромное местечко и начали петь. Тогда у него уже была своя собственная гитара, и он всегда носил ее с собой и постоянно рвался попробовать то одну, то другую идею — была бы его воля, он занимался бы музыкой двадцать четыре часа в сутки. В тот день он сказал:
— Давай порепетируем немножко, потому что сегодня мы должны показать класс. Здесь много молодежи, и это, может быть, их первая встреча с буйными людьми из танцзалов, нельзя ударить в грязь лицом.
Это был серьезный Боб, которым я восхищалась. Благодаря его отношению мне хотелось постараться — он доверял моим музыкальным инстинктам и позволял мне отвечать за гармонию, но в то же время требовал совершенства. Так мы репетировали в уединении, и вдруг — ах! — неожиданно нас охватили чувства, мы смотрели друг другу в глаза и пели и наконец приникли к губам друг друга, продолжая петь, как будто хотели поделиться кислородом, как во время искусственного дыхания! Я подумала: «Это любовь?»
