впечатление.
Восприятие (Perception). — Простейший акт восприятия интригует Дикинсон, поскольку являет в ее глазах, как бы в миниатюре, тайну бытия. Явление «переводится» из внешнего, физического измерения во внутреннее, смысловое, — при этом оно в каком-то смысле утрачивается и рождается заново: «Perception of an object costs / Precise the Object’s loss»93 (1071). Поэтическое восприятие предполагает поэтому не избавление от иллюзий, плодящихся в поле соприкосновения объекта и субъекта, а их пытливое, осторожное, можно сказать, любовное исследование.
Интенсивность чувственного контакта с миром оценивается Дикинсон как один из ресурсов художественного творчества, но также и опасная ловушка. От пестроты мира недолго ослепнуть, от многозвучия — оглохнуть, слишком изобильной пищей легко пресытиться. Художнику, как и профессиональному дегустатору94, предписана поэтому строжайшая диета, самоограничение. Пир жизни, чтобы быть воистину пиром, должен представлять собою «пир воздержания» («Banquet of Abstemiousness», 1430). Аскеза и самодисциплина важны как средство сохранить свежесть восприятия и оградить выражение от соблазна торопливо- конвенцио-нальных форм.
Особенно ценный, «привилегированный» канал общения с миром для Дикинсон — зрительное восприятие. В 1860-х годах, на фоне неожиданной болезни глаз и возникшей угрозы утратить зрение, звучание этой темы становится особенно острым. «Экстенсивности» обычного «глазения», способностью к которому наделены все «глазастые» существа (53/327), Дикинсон противопоставляет важнейший для поэта дар «проникающего» видения: специфическую «вооруженность» глаза, которая компенсирует и восполняет общечеловеческую бездумную подслеповатость. Другой вариант того же мотива — необходимость развивать «ночное» зрение, способность видеть в темноте (61/419), различать высший смысл в пределах обыденного существования.
Восторг (Transport, Ecstasy). — «Я испытываю восторг от жизни — просто чувствовать, что ты живешь, вполне достаточно для радости» (из письма Т.У. Хиггинсона жене, п. 15а), — такие констатации нередки и в письмах Дикинсон, и в ее стихах. «Восторг, который не вместить» (29/184) — почти мистическое переживание преступания границ «Я» — заставляет героиню забыть о времени, смещает координаты пространства. Дионисийское опьянение души распространяется тогда на целый мир, оформляясь в образах, почти комически гротескных: серафимы машут снежно-белыми шляпами, приветствуя «маленького пьяницу», опершегося на Солнце, как на фонарный столб (33/214). К сожалению или счастью, такие моменты самозабвения крайне редки и скоротечны: восторг жизни героиней Дикинсон переживается по большей части сквозь страх, ощущение неминуемой утраты — оценивается в безжалостном «пересчете на страдание»:
За каждый дивный час — Лета бесплодных грез… (19/125) Вулкан (Volcano). — Из географии Дикинсон знала о вулканах в Южной Америке и на Сицилии, а вот определение «домашний Везувий«(1705), похоже, применяла к самой себе. Ей близок образ спящего вулкана, чья видимая сдержанность прячет в глубине потаенную энергию: безмятежная полянка, под которой колышется раскаленная лава, — лучше места для медитаций о жизни не придумаешь (1677). В то же время молчание спящего вулкана — укор человеческой болтливости: мы-то, в отличие от огнедышащей горы, «болтаем тыщи лет, / Переступив запрет» (190/1748). Мы недооцениваем действенность слова, слишком легко «разменивая» доверенную нам тайну в поверхностном контакте со случайным собеседником. То ли дело «вулканическая» речь: «Везувий не разговаривает, как и Этна, — один из них высказался тысячу лет назад, и Помпея, услышав, спряталась навеки» (неизвестному корреспонденту, около 1861 г., Letters, 233).
Очень близка Дикинсон и тоска по спонтанности, непосредственности, предельной искренности выражения, которое опять-таки сродни извержению вулкана, чьи «губы никогда не лгут» (601). Одно из ее относительно ранних писем содержит такое признание: «В моей жизни не было монарха, сама же я не могу управлять собой, и когда я пытаюсь организовать себя — мои ничтожные силы взрываются и оставляют меня голой и обугленной» (Т.У. Хиггинсону, п. 5).
Дверь (Door). — Как граница между внутренним и внешним, как возможность ее пересечения в любом направлении дверь служит одновременно преградой и приглашением. Положение «у двери» в высшей степени характерно для лирической героини Дикинсон, это слово в ее поэзии — одно из самых употребительных.
Дверь, случайно распахнувшаяся внутрь чужого дома, открывает «бродяжке» пространство «довольства и тепла» (120/953), уюта и щедрой общительности, где ей нет места и куда ей нет доступа, — тем острее («вдвойне») переживаема на этом фоне привычная бездомность. Но вот в другом стихотворении лирическая героиня замирает, в предвкушении и страхе, у закрытой двери собственного дома: возможности и опасности, которыми чревата встреча с прошлым, — взаперти хранящимся, но живым, — разыгрываются в воображении («И замерла душа/ У двери, не дыша», 82/609), авансом пугают и заставляют бежать самой встречи.
Но особенно интригует Дикинсон образ полуоткрытой двери. Дверь души всегда должна быть слегка приоткрыта, — говорится в стихотворении 124/1055: «На случай, если Бог/ Заглянет». Впрочем, ожидая, подстерегая Гостя, Душа словно и не очень уверена, что желает его прихода. Является ли эта опасливость следствием ограниченности человеческой природы? Возможно. Но ограниченность не есть еще безнадежность.
Дом (House / Ноте). — Русское слово «дом» объединяет в себе смысл двух английских, в равной мере важных в поэзии Дикинсон: дом как архитектурное сооружение и дом как порядок, ритуал, привычный уклад жизни. В обоих качествах дом для нее — неисчерпаемый источник метафор. Внутреннее пространство духа устойчиво воображается как особняк со множеством комнат и уровней (верх, низ, чердак, подвал), закоулков и коридоров.
Подобно человеческому «я», дом — «конечная бесконечность» («Finite Infinity», 1695) и в этом смысле воплощенный парадокс. Это «маленький Эдем», крепость, убежище: «даже тень сомнения или подозрительности не вхожи под его блаженные своды» (О. Дикинсону, 25 октября 1851 г., Letters, 59). Но это также тюрьма. Добровольной домоседке Дикинсон в иные моменты неожиданно внятна тоска узника по свободе: «Услышу слово я “побег“ — / И закипает кровь» (3/77). Дом — место, куда и откуда спасается лирическая героиня. Не менее часто, впрочем, она представляет себя неприкаянной странницей, — осознающей и сладость домашнего уюта, и тягость домашнего заключения через собственную — счастливо-несчастную — обделен-ность тем и другим.
Дом выступает как аналог Души (см. 132/1142), но в собственных домашних владениях Душа — то радушная хозяйка, то долгожданный гость, то робкий посетитель, а то и — неожиданным образом! — вор- взломщик:
Душа себе сама 
