И распрекрасный Друг — И хитроумнейший Шпион, В нее проникший вдруг. (93/683) Душа (Soul). — Примерно пятая часть стихотворений Дикинсон начинается с местоимения первого лица единственного числа. В то же время «Я» в ее лирике многосоставно и внутренне конфликтно: это поле, на котором неустанно выясняют друг с другом отношения разные, хотя и родственные внутренние «инстанции»: Душа, Сознание, Сердце, Разум.
Средоточие духовного бытия — Душа; она отвергает пестроту и суету мира, ищет опору в абсолютном и на этой основе, как на гранитном фундаменте, возводит самое себя с отвагой и упорством. Подобно строящемуся дому, она поначалу стоит в лесах, но постепенно обретает способность держаться собственной силой (132/1142). Душе свойственна поза гордой сосредоточенности, упование на «внутренние источники» («Sources… interior», 395), презрение к докучным «визитерам», но в равной мере — и напряженное ожидание Посещения, Откровения, какую бы форму оно ни приняло. Душа сопряжена с Бессмертием, — внутренне, образом, не очевидным даже для нее самой: лишь в ситуации «Угрозы иль Беды» (122/974) эта их связь становится ясно ощутимой.
Загадка (Riddle). — Жизнь для лирической героини Дикинсон полна загадок, интригующих секретов и недосказанностей. Те из них, что легко поддаются разрешению, не дарят настоящей радости (142/1222): в загадке ценим не так ответ, как стимул к поиску и источник эстетического переживания. Все в мире, с чем соприкасается человеческая душа, словно дразнит ее, одновременно и скрывая тайну, и полуобещая ее раскрыть. Замечено (и подтверждено специальными подсчетами), что одно из самых употребительных слов в поэзии Дикинсон — неопределенное местоимение «it» («оно»): часто оно обозначает некий «х» — феномен духа, подлежащий познанию-угадыванию и составляющий в этом качестве сердцевину стихотворения. Взор поэта как бы кружит вокруг неназванного, а лишь обозначенного явления-состоя-ния, вглядываясь в признаки и приметы, сравнивая, сопоставляя, прикидывая… что же это? Как правило, с определенностью на вопрос ответить нельзя. Процесс гадания- понимания не имеет конца, — всякий его предел и результат условен.
Лето (Summer). — Лето, особенно летний полдень, в поэзии Дикинсон — символ торжества жизни, высшего расцвета и богатства переживания, когда кажется, что время застыло или побеждено. Но где-то на втором плане обязательно маячит напоминание о неизбежности изменения и утраты. Ощущение «таинственной Перемены» («Druidic Difference», 1068) — вдруг возникающее предчувствие увядания, холода и смерти в разгар цветения и полуденного жара — пронзает переживанием Одиночества. Единственный среди празднующих жизнь «мелких наций» природы, человек осознает свою конечность. Поэтому символический «Из Лета в Осень переход» — едва уловимый «склон», начало скольжения по которому и сладостно, и горько, — очень занимает Дикинсон (см., например, стихотворения 1346, 1540).
Любовь (Love). — Внимание читателей и критиков к любовной теме у Дикинсон традиционно. Выяснению «адресатов» ее любовных стихотворений посвящены многочисленные биографическое исследования, но результаты их по большей части предположительны, да и не слишком существенны для восприятия самой поэзии. Любовь характерным для романтической лирики образом предстает как переживание и конкретное, и «метафизическое» разом (в стихотворении 1681 она определяется как «синоним» Жизни и Смерти), и предельно откровенное, и сложно кодированное. Счастье парадоксальным образом ассоциируется с «встречей порознь» — воплощением любовного союза не так в реальных времени и пространстве (см. 69/511), как в ожидании, воображении, Возможности.
Любовь избирательна и безоглядно щедра, по своей сути это — творческое переживание. Справедливо сказать, что для Дикинсон нет любви вне поэзии, но нет и поэзии вне любовной открытости миру, — природа этого всеобъемлющего чувства запечатлена в афористической формуле: «Моя любовь — счастливым, если ты знаешь их, и несчастным, если они знают тебя» (Л. и Ф. Норкросс, п. 35).
Море (Sea). — Дикинсон утверждала в стихах, что «никогда не видела моря» (1052), но это утверждение едва ли стоит воспринимать буквально: трудно предположить, что в ходе одной из поездок в Бостон она не полюбопытствовала побывать в гавани. Скромно именуя себя «сухопутной душой» («ап inland soul», 76), она в иных контекстах, напротив, говорит о родстве с «истыми пловцами»: теми, для кого вид берега нежеланен как соблазн, гасящий энергию творческого сопротивления стихии (739).
С морем ассоциируются свобода («Ликованье — это выход / В океан земной Души», 8/76), бессмертие, любовь. В общении с Морем как огромным Другим лирическая героиня подчеркивает собственную малость и в то же время отстаивает свою суверенность. Капля в океане дерзает сознавать себя как Целое: разве своею крохотной поверхностью она не отражает объемлющую ее бесконечность (284)?
Море нередко выступает также как символ внутренней дистанции, способ символического отделения себя от себя же. Для Дикинсон важно ощущать себя одновременно морской скиталицей и домоседкой- наблюдательни-цей: «моя лодочка» затерялась в океанской дали (14/107), и мой же земной, «бессонный взгляд / Устремлен в Залив» (5/52).
В стихотворении 70/520 прогулка к морскому побережью изображается как любовное свидание: себя героиня характеризует иронически как сухопутную «мышь на краешке земли», которая встречается с могучей и грозной стихией. Морской «прилив» захватывает ее в крепкие объятия («Потом за пояс обхватил — / Потом к груди прилип»), мечет под ноги россыпи жемчугов и опалов и ослабляет свой натиск, лишь встретив на пути «Город», после чего с вежливым, но многозначительным взглядом-поклоном («Mighty look») удаляется. Предельная конкретность образов и неопределенность, загадочность содержания сделали это стихотворение предметом множества истолкований. Идет ли здесь речь о жажде любви и страхе потерять в ней свою отдельность, индивидуальность? Или о грозной мощи жизненной стихии, которой заслоном, весьма условным, оказываются рамки социального декорума? Или об укрощении поэтического вдохновения строгой формой? Игра разностью масштабов (огромность-малость), сочетание серьезности и игры, мистического чувства и церемонности, ошеломляющей откровенности и са-моироничной, слегка жеманной позы, характерные в целом для поэтики Дикинсон, проявляются здесь очень наглядно.
Надежда (Норе). — «Пернатое существо», поющее «без корма»:
И в летний зной, и в холода Она жила, звеня, И не просила никогда Ни крошки у меня. (41/254) Дикинсон интригует способность Надежды воспроизводить самое себя вопреки обстоятельствам, исключительно собственной силой, — в этом она сродни Вере. Надежда всегда чрезмерна и сильнее всего тогда, когда оттенена отчаянием и утверждает себя в противодействии ему.
Небо (Heaven). — Объект бесконечного желания, его идеальный максимум, соединение благодати духовной, острого чувственного наслаждения и радости
