отвечала Хиггинсону: «Вы спрашиваете, пишу ли я сейчас? У меня нет другого товарища по играм»[188]. Под «товарищем» она имела в виду, конечно, поэзию. Думала, писала и читала Библию, Шекспира и супругов Браунингов.
По отношению к поэтам-современникам у Эмили Дикинсон была какая-то капризная избирательность. Будучи сама от природы бунтаркой и новатором в поэзии, она предпочитала поэтов, писавших в старой доброй английской манере. Например, Джеймса Рассела Лоуэлла и его супругу Марию Уайт Лоуэлл. На вопрос Хиггинсона об Уитмене ответила: «Вы пишете о г-не Уитмене — я не читала его книгу, но мне говорили, что он непристоен»[189].
Примерно так же она ответила через восемь лет и на вопрос о Хоакине Миллере: «Я не читала г-на Миллера, потому что он меня не интересует. Восторг нельзя вынудить» [190]. Не удостоила она своим вниманием к Сидни Ланира, судя по тому, что его имя ни разу не упоминается в ее письмах. Похоже, она из чувства противоречия не хотела интересоваться теми поэтами, о которых в данный момент все говорят и пишут. Если бы она могла знать, что в будущем веке ее имя будут соединять с именем Уолта Уитмена и называть их двоих поэтами, стоявшими у истоков самобытной американской поэзии, она бы, наверное, рискнула все-таки прочитать «Листья травы» и не могла бы не согласиться хотя бы с тем, что Уитмен писал в предисловии: «Любите землю и солнце, презирайте богатство, давайте милостыню всем, кто ее просит, заступайтесь за глупцов и безумцев, отдавайте заработанное вами и свой труд другим людям, ненавидьте тиранов, не спорьте о Боге, будьте терпеливы и снисходительны к людям, не снимайте шляпы ни перед знаменитым, ни перед неизвестным, ни перед одним человеком, ни перед многими, будьте на равных с могущественными неучами и с молодежью, и матерями семейств, заново пересмотрите все, чему вас учили в школе или в церкви или чему вы научились из книг, и отбросьте все, что оскорбляет нашу душу…»[191]. Ведь это ничем не отличалось от того, что она читала у Эмерсона и Торо и с чем она безоговорочно соглашалась. Но не судьба — разминулись два самых оригинальных поэта Америки XIX века.
Эмили Дикинсон отдавала себе отчет в том, что воспринимает мир не так, как окружающие. «В детстве я называла птиц “фи-би” и не понимала, почему должна называть их по-другому, — рассказывала она в письме к Элизабет Холланд. — Если бы я все вещи называла так, как они звучат для меня, а все факты передавала так, как я их вижу, я привела бы в ужас не только этих “фи-би”!»[192]. Это она писала в 53 года, когда понимала, что ее неординарность может пугать людей и казаться им ненормальностью. Но в юности она была склонна весь мир считать свихнувшимся: «Извините, г-жа Холланд, мою нормальность в этом ненормальном мире» [193], - писала она, когда ей было двадцать шесть. Такой взгляд на мир людей сохранился у нее и через шесть лет, когда было написано вот это стихотворение:
Неординарность Эмили Дикинсон заинтриговывала и привлекала таких неглупых и любопытных людей, как Т.У. Хиггинсон. Но общение с ней было непростым делом. Хиггинсон писал жене, Мэри Чаннинг Хиггинсон, о своем первом посещении поэтессы: «Я не встречал еще человека, который бы так высасывал мою нервную энергию (…) Я рад, что не живу рядом с ней»[194]. Впоследствии он вспоминал: «Неизгладимое впечатление произвели на меня огромное напряжение и какая-то ненормальность ее жизни (…) Она была слишком загадочным существом для меня, чтобы понять ее за час беседы…»[195]. А через шесть дней после второго и последнего ее посещения он писал сестре 9 декабря 1873 г.: «Боюсь, что (…) замечание Мэри — “Почему сумасшедшие так липнут к тебе?” — близко к истине»[196]. Хиггинсон был добрым и небесталанным человеком, но все-таки ординарным, ему трудно было понять, что, как писал в «Уолдене» Г.Д. Торо, «если человек не шагает в ногу со своими спутниками, может быть, это оттого, что ему слышны звуки иного мира»[197] (или в другом переводе: «…он слышит другого барабанщика»).
Поэт Луис Унтермейер писал об Эмили Дикинсон: «Та, что составляла вселенную, не нуждалась в мире»[198]. Это не совсем так. Вернее, совсем не так. Поэтесса остро ощущала, что без людей ее «вселенная» остается неполной, незавершенной. Именно миру людей было адресовано ее стихотворчество, которое она сравнивала с письмом миру:
Как видим, себя она считала доверенным лицом Природы, посредником между нею и людьми. Но она хотела бы получать вести и от них, то есть иметь обратную связь, как мы говорим сейчас. Писем от друзей ей было явно мало. В ее собственных письмах мы часто встречаем жалобы на одиночество. «Ничего не случилось, кроме одиночества, — слишком обыденная вещь, чтобы упоминать о ней» (7 октября 1863 г.)[199]. «(…) Я не выхожу за пределы усадьбы отца — ни в другой дом, ни в другой город» (июнь 1869 г.)[200]. «Ужасное одиночество убивает меня» (октябрь 1879 г.)[201]. «Я никуда не хожу, но участок огромный — я почти путешествую по нему» (около 1881 г.) [202]. Мы были, пожалуй, несправедливы по отношению к Т.У. Хиггинсону, подчеркнув выше его ординарность — кое в чем он все-таки сумел разобраться. В ответ на одну из жалоб своей корреспондентки он отвечал: «… Человек, устремляющийся мыслью так далеко и испытывающий такие озарения, как Вы, везде будет в изоляции»[203]. Он как бы утешал ее: мол, что ж тут поделаешь, если вы устремляетесь мыслью так далеко. Ему оставалось понять еще только одно: что одиночество Эмили Дикинсон было плодотворным, поскольку она тяготилась им и пыталась преодолеть его своим творчеством, что ее одиночество рождало подчас гениальные стихи.
Мы цитировали в самом начале статьи ответ Эмили Дикинсон на вопрос Хиггинсона о ее друзьях: «Холмы, сэр, и Закаты, и пес — с меня ростом — которого купил отец» [204]. У нее были, конечно, друзья и среди людей, но вопрос о друзьях слишком интимный, чтобы откровенно ответить на него незнакомому человеку. Друзья были, но их было мало. «У меня очень мало
