место своим.
У старого, гнилого сарайчика давно уже валяется разбитый, расщепленный обрубок бревна. Мы садимся на него и закуриваем.
Напротив горят синие окна комбината имени Кирова, их светящиеся отражения ломаются в воде. Стена сарая защищает нас от ветра.
Зачем нам это место? Почему мы так прилепились к нему и делаем в день несколько лишних километров, лишь бы покурить именно здесь? Не знаю.
Здесь пахнет той самой беспокойной травой, что обычно растет между железнодорожных рельсов на далеких станциях.
А может, и не травой это пахнет, а жирной гарью, летящей с паровозов? Мазутом? Знаю только, что этот запах обычно сопутствует путешествиям, и от одного запаха у меня какое–то волнение.
Это я придумала, чтоб в городе было «наше место».
О чем мы с Алькой там только не говорили, чего не выдумывали!
Охтинский мост, такой огромный и гудящий, будто по нему проходят сильные токи, тянул нас к себе, наверное, еще потому, что нам нравилось владеть им. Это был наш мост.
И потом… Он так похож на железнодорожный!
А этот травянистый скат к Неве!
Сколько нужно воображения, чтобы поверить, что в огромном городе есть никому не известное, неисследованное место, глухое и таинственное, существующее только для нас.
Скрипучие ступеньки, куст чахлой черемухи, бурьян и лопухи…
— Это же, черт побери… — неопределенно говорит Алька.
Очевидно, она чувствует то же самое, что и я.
— Здравствуйте, Мельпомена… Я вас сразу узнал.
— Здравствуйте…
— Я так и знал, что вы позвоните…
— Откуда?
— Догадался. А что это вы сегодня не такая нахальная, как вчера?
— А разве я вчера была нахальная?
— Не очень чтобы очень, но было немного… Может! вы сегодня расшифруете себя?
— Пожалуйста: ваша триста первая жертва…
— Ха–ха–ха…
— Что же вы вчера не звонили?
— Боялась надоесть… Или лишнего наговорить.
— Да, этого стоит опасаться… Я понимаю его слова так, что ему просто надоело со мной разговаривать. Скучно, наверное. А я так много болтаю.
— До свидания.
— Ну почему же до свидания? Скажи–ка лучше что–нибудь смешное, Мельпомена.
Когда мы идем в столовую (до чего же я воздушна, до чего же я едва касаюсь пола ногами), он попадается нам навстречу.
Остановился. И вдруг улыбнулся радостно, сам, наверное, не ожидал, что улыбнется.
— Привет машиносчетной…
Никогда не обращал на нас внимания, никогда не замечал, а тут вдруг…
— Привет! — хрипло отвечаю я. Только я одна и ответила с перепугу.
А он совсем уже засмеялся. И вдруг побежал вприпрыжку, через две ступеньки — благо ноги длинные, как у аиста.
— Ну, теперь не упусти, — шепнула мне Лиля.
А Светка посмотрела так… Когда мне раньше говорили, что женщины понимают друг друга с полувзгляда, я не верила.
Может быть потому, что до этой минуты не было во мне ничего такого уж особенно женского, а тут вдруг я поняла, что мы со Светкой враги. И что Лилины наскоки на нее не так уж несправедливы. И еще я заметила, что у нее низкий лоб, узкие глазки и узкий, сытый ротик, что и отметила со злорадством.
— Плевала я на это удовольствие, — сказала я.
Но мне, кажется, никто не поверил.
Весь июль он был в отпуске. И жизнь потеряла для меня всякий смысл. Он уехал, и город стал безлюдным.
Я только работала и спала. Не читала ничего, кроме стихов, не бродила по городу. Странное, неведомое мне раньше одиночество — он уехал. Он уехал! И какой смысл стараться быть красивой, какой смысл искать чего–то, когда все уже найдено и все — в нем!
И это все, что тебе было нужно, очкастая умница?
И это все.
На заводоуправлении вывесили объявление: «Всем, кто хочет хорошо отдохнуть…»
Хорошо отдохнуть хотят все. Едут на теплоходе вдоль по Неве. Туда и обратно.
А у нас — срочная работа. Опять.
Лиля подмигивает мне, и я выхожу со станции.
— Хочешь ехать?
— Не знаю.
— Что ты какая–то психованная стала — неужели и вправду влюбилась?
— Не знаю.
— Идиотка. Так вот знай — он тоже едет…
— Он же еще даже из отпуска не пришел?
— Пришел. Сенька сказал. Они дружат.
Я молчу. Это даже хуже, что я теперь знаю, что он тоже едет. Это еще хуже. Уже послезавтра надо ехать, а работы невпроворот — Валечка в отпуске, в выходной мы с Надькой должны работать.
— Не расстраивайся, все получится, — заверяет меня Лиля.
И опять жизнь приобретает запах и цвет. Пахнет жасмином и той горькой тревожной травой, что растет у Охтинского моста.
Все празднично–зеленое, и даже я, так мало бывая на улице, успела немного загореть.
Только немножко грустно, что все женщины, идущие навстречу, так удивительно красивы и мне не сравниться с ними.
Я не ною, когда меня оставляют сверхурочно. Я готова просидеть сегодня всю ночь, лишь бы быть свободной завтра.
Я работаю и пою, и рот у меня растянут, так что когда ловлю на себе чей–нибудь взгляд — стыдно. Действительно, «с пылинкой». Что–то слишком сильно на меня действует это их мнение, что я — с пылинкой. Даже заме–чаю, что я только и делаю, что оправдываюсь перед всеми, нарочно как–то разумна, чтоб, не дай бог, ничего не подумали. Но я, наверное, как–то по–смешному разумна, по крайней мере все наши тетки либо недовольны мной, либо смеются.
Вот сегодня, например, Труба рассказала случай:
— Случай из жизни, истинное происшествие… Одна женщина оставила ребеночка в колясочке…
Кончилась эта история так: «… Раскрывают чемодан, а там кровь, кровь… Потом ребеночка хоронили… Вот сама видела: лежит весь в веночках, такие веселенькие веночки, все цветочки голубенькие, незабудочки… Скончался».
Я только и сделала, что усмехнулась, а они уже набросились на меня — живого места не оставили. Будто я кого–то лично оскорбила. А ведь давала себе слово не вмешиваться, молчать. Вот Светка — та
