молчит.
— Посмотрите, какая она сегодня хорошенькая! — сказала Лиля, когда шум машинок на минуту затих.
Все уставились на меня и засмеялись.
— Я знаю почему, — сказала Надька.
— Знаешь, так помалкивай, — буркнула я.
— Влюбилась в Хромова… — все–таки успела брякнуть Надька.
Шум машинок замолк теперь уже надолго.
— Я тебе как мать скажу, — Труба посмотрела на меня проникновенно, — не связывайся ты с ним, не связывайся…
Мне не хотелось, чтобы они обсуждали это, чтобы они вообще знали об этом, но одно звучание его фамилии, одно то, что все допускали такую возможность, что он (он, чудесный, милый, зеленоглазый) захочет «связаться» со мной делало меня бесконечно счастливой. И я, вместо того чтобы послать всех подальше, глупо заулыбалась.
Я работала, как зверь. Огромные свитки только отлетали от меня, порхали по всей станции, точно сосчитанные, отбалансированные, — ах, что это была за вдохновенная работа, без взглядов на часы, без перекуров!.. Все!
— Нет, ты только скажи, что тебе за такую работу сделать? — Вера Аркадьевна остановилась рядом со мной.
— Она хочет на теплоходе ехать, — сказала за меня Лиля.
Вера Аркадьевна задумалась. Мы ждали: я и Надька (ее лицо стало еще острей и зубастей), Вера Аркадьевна все думала… /
— Ну и поезжай, — сказала она наконец.
— А я? — на выдохе прошелестела Надька.
— А ты за нее поработаешь.
— Почему? — Надька взвизгнула.
— Потому что ты каждый месяц отгуливаешь, а она ни разу, потому что ты умеешь выклянчивать, а она не умеет, и, наконец, потому, что она молодая девочка и ей надо иногда отдохнуть от всех нас.
Я впервые слышала, чтобы Вера Аркадьевна разговаривала таким тоном. Наверно, и другие не так часто это слышали, потому что не стали ворчать, как обычно, вспоминая те далекие времена, когда они были в одинаковом с ней положении. Этот ее жесткий сегодняшний тон вдруг напомнил всем, что сегодня она уже в другом положении.
— Конечно, съезди, — уже мягко сказала Вера Аркадьевна.
— Спасибо, — я, кажется, даже не сказала, а только кивнула и сразу же выскочила за дверь, потому что плакала.
Я еду на теплоходе… И он тоже поедет, и мы всю ночь будем рядом, и никому я не буду завидовать, что они его видят, а я нет, потому что эта его ночь не будет украдена у меня, как все другие.
Мы едем на теплоходе! Мы едем на теплоходе!
Сенька Гудман, Лиля, Светка, Кубышкина, секретарь Володя и я устроились за круглым столом.
— Какой пейзаж! — без конца восклицала Кубышкина и в сотый раз пыталась завести свою любимую песню про то, как не везет черному коту.
Мне это изрядно надоело.
— Пойдем с нами, подышим, — позвала меня Лиля. В общем–то мне неудобно было идти с ними, ведь у них с Сенькой, наверное, роман, но они так искренне звали, что я пошла.
Ветер с брызгами бил в лицо. Я открывала рот и кажется, что–то кричала, до того хорошо мне было, а если закрыть глаза — сердце падало, как в лифте, едущем вниз.
Сенькины глаза смотрели через очки печально и строго, совсем не так суетливо, как обычно. И я вдруг поняла, что это очень трудно, чтобы тебя полюбил такой, как Сенька, он только кажется смешным и легкомысленным, а на самом деле тверже других знает, чего хочет.
— Вот теперь можно пойти танцевать, — сказала Лиля.
— Лиля, — сказала я, — побудь немного со мной, ну хотя бы одну минуту… Скажи: что тебе за радость со мной возиться?
— Откуда ты взяла, что я вожусь? А может, мне интересно с тобой?
— Ну почему?
— Ты умная… Не отобьешь у меня Сеньку… — Лиля рассмеялась.
— Лиля, серьезно!
— Ладно, скажу: ты самая молодая из всех, ну, не возрастом, а как–то иначе… Ты кажешься даже младше Валечки, а о Светке и Кубышкиной и говорить нечего. Я вот хожу с тобой, все и думают, что мы с тобой ровесницы… Глядишь, и про меня думают, что молодая… Ну и, само собой, не завистливая… Потом, может, и станешь, а вот сейчас…
— Я тебя очень люблю, Лиля, — сказала я и полезла целоваться.
— Поцелуи оставь для Хромова, — сказала Лиля. Глупость сказала, пошлость сказала, мне хотелось возмутиться, но кончики губ поползли к ушам. На палубе танцевали.
…В нашем городе дождь,
Он идет днем и ночью.
Слов моих ты не ждешь…
Я люблю тебя молча…
— Я тебе место заняла! — крикнула Светка.
Весь вечер она ревниво следила за мной и, наконец, из двух зол выбрала меньшее — решила не отпускать меня от себя. Пришлось сесть рядом с ней.
Его плащ казался белым на фоне ночи, поэтому я все время видела, что он делает.
Вот подошел к кому–то, прикурил, вот отвернулся и стал смотреть на воду, вот глянул в нашу сторону…
… А во мне все кричит, все кричит,
Только ты не услышишь…
Он шел к нам. Опять мы со Светкой взглянули друг на друга, и я поняла, что он шел к ней. Видно, что– то там такое у них уже было, если она смотрит на меня так победоносно.
Убежать бы, упасть на палубу, закричать, что умираю! Да и умереть. Взять и умереть в самом деле. Но я только завыла громче радиолы:
Хоть тебе это все, это все
Абсолютно не надо…
Я отвернулась, я не смотрела на них, перед моими глазами только сменялись кадры моих глупых, глупых, смешных выдумок о нем и обо мне. И мне было невыносимо стыдно, как будто эти же кадры видел, кроме меня, еще кто–то и этот кто–то смеялся надо мной.
И вдруг я поняла: что–то изменилось. Ведь не смотрела на них, а поняла!
Поняла еще раньше, чем он взял меня за локоть:
— Можно?
Я кивнула, потому что ничего не могла сказать, встала. Пластинка кончилась.
— Значит, такое наше счастье… Ну, мы подождем, правда? — сказал он.
— Правда.
Мы так и стояли посредине и держались за руки, вначале как–то вяло, потом крепче, потом он сжал мою руку и отпустил на мгновенье, потом я сжала его руку, и это было так естественно, как будто мы только всю жизнь и делали, что держались за руки.
