Я вошла в комнату. Меня встретили молчанием.
— Да ну, не сердитесь, так вышло, — сказала я, — зашла к Валечке, а там…
Как говорит моя мама, врать я не умею. Они и сейчас сразу поняли, что вру. Разговор начал отец. Там было что–то о панели и Московском вокзале. Мама попыталась возразить, но наговорила еще больше.
Как они умели бить словами! Это пострашней, чем в детстве ремнем. Но самое страшное — то, что я начинала верить им и внутренне содрогалась от своей порочности. Если б не милый Алькин взгляд — я бы умерла от внушенного мне отвращения к себе, такой–этакой.
Сергея я в эту минуту ненавидела: он остался там, у себя, один. Пьет кофе, как привык по утрам, сыт, счастлив… А я?
— Но мне уже скоро двадцать! — наконец удалось вставить мне.
— Я убью тебя, дрянь! — отец замахнулся на меня.
— Только попробуй, — спокойно сказала Алька» встала между нами.
Потом нас ругали уже обеих сразу. Алька, как всегда, приняла удар на себя. Отец грозился сдать нас в колонию, потом пропечатать в «Комсомольской правде», потом обсудить на комитетах по месту работы, а также в жилконторе.
Кончилось тем, что я выскочила из комнаты, а Алька, осталась доругиваться.
Через полчаса я позвонила Альке.
— Ну как там, тихо?
— Тихо. Со мной ведь так… Где сядешь, там и слезешь.
— Алька, давай сбежим от них хоть на недельку, а?
— Двоим нельзя, да мне и некуда, у меня же нет подруг…
— Ты не рассердишься, если я одна?
— Конечно, нет. Завтра после работы я буду ждать тебя в проходной…
— Я ушла из дому, — сказала я.
Я, Валечка и Лиля лежали на крыше машиносчетной и загорали — так мы проводим летом обеденный перерыв.
— Что — с Хромовым — уже? — спросила Лиля.
— А чего бы иначе уходить из дому?
— Он–то знает?
— Нет.
— Так ты скажи ему…
— Он сам снимает…
— Почему бы вам не пожениться?
Я промолчала. Мне не хотелось говорить, что, мол, мы поженимся, когда он получит комнату. Это напоминало что–то знакомое.
— Все равно, позвони ему и скажи, ведь даже если снимешь что–нибудь, то несколько дней надо перебиться…
— Не буду.
— Почему?
— Потому что я не гонялась за ним раньше, а теперь уж совсем неудобно. Еще подумает, что я от него чего–то
хочу.
— Может, и правильно…
— У меня родители в отпуске, поживешь у меня, — как всегда неожиданно сказала Валечка.
— У тебя же Мишка сейчас…
— Выгоню на фиг, надоел…
— Ну да…
— Слушай, раз предлагают…
— Это, конечно, будет лучше, — согласилась Лиля. И это опять была манна с небес. Опять ни за что ни про что. Если хочешь взять в долг — проси у нищих.
Эту неделю мы жили с Валечкой очень весело: ели пустые щи и картошку, а в свободное время заводили пластинки и танцевали твист. К нам приезжала Алька с подарками: крала дома котлеты, мясо и даже компот. Втроем мы устраивали в Валечкиной каморке что–то дикое: в буфете звенела посуда, портреты Валечкиных родителей (он — пожарник, она — дворник) чуть не срывались со стен, полы трещали.
Соседи горели желанием вызвать милицию, но, не обнаружив ни признаков алкогольного опьянения, ни присутствия лиц мужского пола, вынуждены были прекратить свои поползновения.
А сейчас я даже никак не могу вспомнить, где Валечка живет: то ли на Шестнадцатой, то ли на Тринадцатой линии? Дом угловой или второй от угла?
Что у нас с Сергеем — и сама не знаю. Вот смотрю на улице — все идут парами. Раньше я думала, что у всех у них любовь, а теперь уже и не знаю: может, и не любовь, может, как у нас с Сережкой.
А у нас не так что–то. Иногда бывает хорошо, чудесь просто, а потом вдруг я чувствую, как белеют мои пальцы — до того я хватаюсь за него, до того чувствую, что он уходит.
Я замолкаю, никну, чувствуя, что он сейчас так далеко от меня, что если я уйду — он и не заметит.
Но потом все опять чудесно. И я думаю, что, может, быть, счастье — это страх, страх потерять, постоянный страх лишиться, а если б не было этого страха — не было бы любви и счастья.
— Пора тебе его бросать, — говорит Лиля.
— Почему? — у меня темнеет в глазах.
— Неужели ты не видишь, что он тебя не любит?
— А кого он любит?
— Никого. В том–то и дело. И никогда никого не полюбит. Просто будет хуже, если он сам бросит тебя.
Я гляжу Лиле в глаза. Мне вспоминаются все сказки о женской зависти. Я клянусь себе, что больше никогда ничего ей не расскажу.
Недели две я выполняю эту свою клятву.
Конец лета. За городом сейчас хорошо. Поехать бы куда! Но Сергей вечно занят. Он не любит, когда время проходит бесполезно. Он читает книги, которые я приношу ему, с карандашом в руках.
— Я много упустил, — говорит он, — все–таки я рос не в Ленинграде — даже поговорить ни о чем как следует не могу.
Он устремлен к цели, пока еще неведомой мне. Однажды, когда мы выходим из «Хроники» после фильма об убийстве Кеннеди, он говорит:
— Черт возьми, какие у них молодые президенты. Он не просто это говорит. Он говорит так жестко и так твердо, что я вдруг чувствую: а он ведь, пожалуй, хотел бы быть президентом.
Я не узнаю его лица. Оно совсем не доброе, не безалаберное, даже не толстогубое, будто даже губы ушли в себя от какой–то сосредоточенной мысли.
Он сейчас даже немного похож на Кеннеди: лицо, рост, сжатые кулаки. И я чувствую себя рядом с ним маленькой и невзрачной. Даже думаю: зачем я ему?
Да и он мне зачем, если он такой?
