Он махнул безнадежно рукой.
— А Новиков? Новикова разве нет? — вдруг громко, собрав все силы, выкрикнула Марина и покраснела от обращенных на нее взглядов.
— Новиков? — Кирилл отыскал глазами Марину, сделав вежливо–приятное лицо (он почему–то с некоторых пор относился к ней почтительно), и повторил: — Новиков? Как же без Новикова? Разве мы не прочли? Есть Новиков. Станислав Новиков. Группа Покровского…
Стасик сел, где стоял, и вдруг горько заплакал. Лаура наклонилась к нему, положила ему руку на плечо, он сердито передернулся и побежал прочь, на улицу. Остальные четверо побежали за ним.
В ту ночь они долго ходили по улицам, вспоминали подробности экзаменов и наконец–то в полную силу торжествовали. Молчаливый Игорь вслух размечтался, как когда–нибудь сыграет Сирано де Бержерака, и даже Ксана не стала над ним смеяться. Стасик принялся радоваться, что одухотворенная Аня Воробьева тоже поступила, а это значит, что у него есть хотя бы возможность добиваться ее любви, потому что уж он–то любит ее смертельно и навсегда. Лаура болтала что–то о своем «друге» (это слово произносилось очень значительно), который будет безумно рад за нее.
— А ты что молчишь? — пристала Ксана к Марине.
— А я думаю… Я думаю, что если даже после первого же экзамена я окажусь непригодна, если меня выгонят, то все равно я никогда не забуду Покровского. Хоть для него это, может, ничего не значит.».
— И я не забуду, — пылко сказал Стасик. — Я никогда не забуду.
На рассвете они разошлись.
Мастерскую Покровского на картошку не отослали, оставили в городе помогать ремонтировать институт и общежитие, потому что в группе оказалось несколько человек с хорошими строительными профессиями.
— Конечно, мы не грищенковские сопляки и соплячки, — нашла Ксана повод погордиться.
Кроме Ксаны, которая была строителем по профессии, в малярном и штукатурном деле хорошо разбирался Игорь Иванов и, как ни странно, этот тип с постоянно презрительно оттопыренной губой — Лагутин, — очень уж он был разодет и высокомерен, однако работа у него получалась. Причем Лагутин умел не только красить и штукатурить, но вообще соображал, как сделать все быстрее и разумнее. Умело приказывал, и его слушались. (Говорили, что он отслужил в армии.)
Клим Воробей понимал в электричестве, потому что кончил техническое училище для электриков. Тонкий, светлый, с голубыми выпуклыми глазами и нагло вздернутым носом, он не производил серьезного впечатления, особенно если вспомнить, как он показал на третьем туре этюд, будто бы его живьем едят волки. Долго они его ели, потом, очевидно, съели окончательно, он упал на пол и закрыл глаза. Зрители просто плакали от смеха. В общем, почти вся группа, как оказалось, состоит из людей подготовленных, и если некоторые не умели делать ничего конкретного, то просто слушались Лагутина и Ксану, таскали мусор и мыли полы.
Впрочем, были и исключения. Аня Воробьева, например, делать ничего не желала. По утрам она являлась в роскошных туалетах, на полчаса запиралась в раздевалке, выходила оттуда переодетая в еще более роскошную «рабочую» одежду и начинала демонстративно отлынивать от каких бы то ни было дел: говорила, что У нее колет в боку, болит сердце, и нисколько не заботилась о том, чтоб эта ложь выглядела правдоподобно, — курила длинные импортные сигареты, хохотала во все горло над анекдотами и вообще вела себя по–хамски, будто нарочно вызывая других на скандал. И конечно, Ксана пылала от негодования, потому что уж она–то не только работала, но и любила работать, не могла не работать. Ее возмущало, что молодая здоровая девчонка может спокойно смотреть, как вкалывают другие, и у нее даже не зачешутся руки.
Сама Ксана красила стены вдохновенно и аппетитно, как Том Сойер. Попутно она учила красить Марину и успевала выслушивать длинные истории Лауры, которая была у всех на подхвате. А истории у Лауры были сногсшибательные:
— Ну вот, а Эдвард был братом Роальда, причем братом–близнецом, и когда Роальд погиб, я об этом узнала не сразу. А Эдвард явился ко мне под видом Роальда и стал настаивать на моей любви с какой–то бесовской, чудовищной силой. Сердце мое почувствовало неладное, но я не могла не верить собственным глазам… И я уступила ему, не ведая о том, что очень скоро мне придется горько раскаиваться…
— Очень интересно, — говорила Ксана. — Сбегай вниз, принеси водички.
Когда Лаура убегала, Ксана жаловалась Марине:
— Три года я ее знаю, и все время слушаю эту абракадабру. Вот спроси ее завтра про Эдварда и Роальда — ни за что не вспомнит, кто они такие. Уж хоть бы запоминала, что врет… Нет, мою бы Лауру да твоего Стасика посадить в одну лодку, отнять весла, и пусть плывут в океан…
Разрядившись таким образом, Ксана встречала Лауру как ни в чем не бывало и ни разу даже не попыталась остановить хотя бы усмешкой поток Лауриных басен. Марине оставалось только удивляться Ксаниному взрослому спокойствию и терпению. Можно было подумать, что Лаура ей сестра или дочка и она не может избавиться от нее, послать подальше. А и всего–то — два раза вместе проваливали в институт, тут и познакомились. Зачем умной и сильной Ксане эта дурочка? Но Марине делалось неловко от таких мыслей, потому что она тут же вспоминала, что и ее, Марину, Ксана опекала, следила за ней, как за маленькой, подбадривала, обнадеживала. Глядя на Ксану, Марина училась жить. До сих пор сосредоточенная на себе, она дивилась Ксаниному умению видеть окружающих, замечать чужие состояния, умению помогать другим избежать при этом неловкости. Потому Марина терпела Стасика, который сделался совсем невыносим.
Стасик не мог говорить ни о чем, кроме своей любви к Ане Воробьевой. Он то и дело появлялся у Ксаны с Мариной и сообщал новые подробности несуществующего романа. Марина старалась выслушивать его так, как Ксана выслушивала Лауру. Если уж он очень завирался, она посылала его к Климу, у которого Стасик был подручным. Очень нелегко давалась ей эта терпимость, но, начав переламывать себя, она скоро заметила, что забота о другом человеке дается ей все легче и приносит все больше радости. Это отвлекало от мыслей о себе, о прошлом, от тревоги за будущее.
Когда Лаура бегала на посылках, Ксана с пристрастием допрашивала Марину о ее прошлой жизни.
— И почему, ты думаешь, он тебя разлюбил?
— Потому что я никогда не чувствовала себя нормальной. Такой, как все. Я никогда не была в себе уверена.
— Это уж так, — соглашалась Ксана, — вечно наши воспитатели или родители из ничего сделают комплекс. Не такая, как эти их среднеарифметические «все», — комплекс. Мала ростом — комплекс. Рыжая — комплекс. Ну вот скажи: я красивая? Правильно, красивая. Так какого черта я всю жизнь думала, что уродка? Оказывается, меня считали уродкой в педагогических целях. Хотя, может быть, они и правда так думали. А ты что же, сама хотела быть как все?
— Да. Всю жизнь я хотела быть такой, как все.
— Потрясающе! Ты, значит, считаешь, что эти «все» лучше тебя? Романтик. Оптимистка. А твой Сергей был такой, как все?
— Он умел жить среди людей и нравиться им.
— А тебя это не настораживало?
— Отчего же. Это меня как раз привлекало к нему.
— И он так никогда и не узнал, что у тебя должен был быть ребенок?
— Думаю, не узнал… Ведь тут я поступила как все.
— И что, почувствовала себя на высоте?
— Нет. С тех пор я презираю себя, и, боюсь, это никогда не пройдет.
— Ладно, брось, забудь, — властно говорила Ксана, а потом вдруг подозрительно заинтересованно начинала выспрашивать, на каком заводе Марина работала, как фамилия Сергея, в каком отделе он работает.
Марина отвечала, смущенная тем, что Ксана, кажется, ей не верит, пока вдруг однажды не поняла, что
