элементарным вещам…
Ну, ясно. Она говорит это в воспитательных целях. Как это раздражает меня! Да и вообще — шито белыми нитками.
— Сам — гениальный режиссер. Он еще переплюнет Товстоногова, а тебе нравится въедливость нашего Мастера, потому что он бескрыл. Да весь четвертый курс говорит, что наш Мастер старый маразматик.
Я еще не договорил, но уже понял, что мы поссоримся. Но ведь я был прав. Я! И я должен был объяснить ей это, чтобы она тоже поняла.
— Неужели ты не видишь, что он не ушел дальше Островского? Вот посмотришь, он так и будет пичкать нас Островским. Купцами и сватьями. И всей этой мертвечиной.
— Стасик, ты дурак… — спокойно сказала она и перестала сердиться.
— Почему это дурак? Почему это чуть что — и я дурак? Другие обо мне другого мнения. Я не дурак…
— Если не дурак, то предатель.
Вечно она сводит все к предательству. Почему это, если я учусь у Мастера, я должен на него молиться? Все знают, что Сам большой режиссер, а Мастер вышел в тираж. Потому он и пристает к нам со всякими мелочами, что ему не хватает глобального мышления. А Маринка сердится на Самого потому, что он не ее взял к себе в спектакль, а меня. Как только меня кто–то отличит, так она сразу начинает коситься на этого человека. Это элементарная зависть. Она вообще завидует мне, обычная бабская зависть, больше ничего. И потом, она же чувствует, что сама–то занимается все хуже. Ермакова говорила, что и Мастер ею недоволен, хоть ему, вообще–то, немного и надо, лишь бы чистенько и гладенько. Но я, конечно, ей этого не сказал. Тут опять как сумасшедший зазвонил телефон. Она ринулась было на звонок, но хватит, голубушка. Уж лучше я сам подойду и хотя бы узнаю, кто звонит. И я сам пошел к телефону. Звонила Алина. Я так обрадовался, что даже забыл спросить, откуда у нее мой телефон. Ведь я ей его не давал.
— Ты можешь на репетицию завтра? А то Сам хотел прийти посмотреть мой отрывок…
Я собирался сказать, что не могу, но не сказал. Почему? Не знаю.
— Сам очень интересовался тобой, этим не стоит пренебрегать. Он помаленьку избавляется от своего старья в театре и хочет набрать молодых ребят…
Как я все–таки благодарен Алине! И вечно она меня поднимет, окрылит, обнадежит. По сравнению с Маринкой…
Кто звонил? — спросила Маринка. — Лагутин, — зачем–то ответил я. — Сказал, что завтра обязательно на репетицию к Самому…
— А как же… — начала она и покраснела.
Я понял, в чем дело, но ведь репетиция с Самим важнее, чем какая–то пошлая женитьба. У Ксанки с Игорем этот отвратительный дворец бракосочетания был до ужаса вульгарен, я так и сказал Маринке.
— А я всем рассказала, что завтра, — тихо сказал она.
Ей важно, что рассказала! Не моя любовь, а чтоб кто–то что–то узнал! Ради того, чтоб дать по шее бывшему своему Сереженьке, она готова на что угодно. Я бы не поверил, если б мне раньше сказали, что Маринка так жалка.
— Уж не обижаешься ли ты? — спросил я.
— Нет, ничего, — ответила она.
Потом она взяла себя в руки, была очень хорошей и веселой, даже не стала ругаться, когда Иванов все–таки пробился к нам и наговорил по телефону гадостей про меня. Я слышал, как она пела на кухне, перемывала посуду, потом сказала, чтоб я снимал рубашку, пошла стирать в ванную и, кажется, там тоже пела, — по крайней мере я, кроме плеска воды, слышал ее голос. Она так долго не выходила из ванной, что я уснул.
Я был очень благодарен ей за то, что она все поняла. Не девочка все–таки — актриса. Но у кого Алина взяла мой телефон? И вдруг ей рассказали про Марину? Это бы ни к чему. Ну да ладно, как–нибудь. Завтра я надену розовую рубашку с погончиками и строчкой на воротнике и рукавах. По–моему, мне она идет больше всего. Алина отличила меня, когда я был в этой рубашке
МАРИНА МОРОЗОВА
Я знаю, что это все. В первый раз, что ли? Знаю, что в таких случаях ничего не объясняют, не говорят, чем ты не угодила, потому что и сами не знают. Разлюбил. Вот и все. Эта их любовь какая–то странная — необъяснимо приходит и необъяснимо уходит. И нечего упрекать, нечего вспоминать, говорить: «Помнишь, ведь ты же сам…» Не я первая, не я последняя, да и не впервые у меня такое. Пора привыкнуть. По теории вероятности. если тебе один раз упал на голову кирпич, то именно у тебя есть шанс получить и второй раз.
Но, может быть, и не надо жалеть? Что хорошего принес в мою жизнь Стасик? Намного ли изменилась моя жизнь от того, что он живет тут у меня вместо Жанки?
Боюсь, что если что и изменилось, то в худшую сторону. Те же толпы ненужных мне, чужих людей. Только если к Жанке приходили люди более–менее приличные, хоть с виду, то Стасик таскает всех подряд, да еще заставляет меня присутствовать при беседах. Недавно тут привел ребят с курса Самого, каких–то удивительно наглых и громогласных. На следующий день ко мне подошла Эммочка, жена Кирилла, и сказала, что слышала, как ее однокурсники обсуждали поход к нам.
— Гони ты их, — сказала Эммочка.
Но как гнать? Не могу я подчеркивать, что это я хозяйка дома, а не Стасик. С ним я, правда, пыталась поговорить.
— Стасик, помнишь, ты ужасно осуждал образ жизни Витьки Лагутина, а сам пытаешься жить так же, даже хуже. Витька хоть не зазывает никого, к нему сами приходят…
— Не сравнивай моих гостей и Витькиных. У нас все молодые, подающие надежды, а у него безнадежные старые развалины, вышедшие в тираж…
— А тебе не кажется, что благороднее принимать людей, которых, кроме тебя, никто не примет, чем этих молодых гениев?
Нет, ему не кажется. Он весь устремлен в будущее, весь в надеждах. Для меня у него тоже есть роль. Раз от разу он все больше увлекается легендой о моей съемке в кино и о моей дружбе с Левушкой Шарым, хоть из фильма меня вырезали, а «дружба» завяла, не успев расцвести.
— Шарый как–то и говорит Маринке… — так он обычно начинает фразу. Хорошо еще, что я не рассказала ему, как однажды в доме у Воробьевых видела Александра Володина, он бы и это пустил в дело.
О литературе и театре он тоже теперь несколько другого мнения.
— Ваш Жан Поль Сартр жует пищу, которую уже однажды кушали, — говорит он, нимало не смущаясь, что повторяет мои слова, да еще случайные, вгорячах сорвавшиеся с языка. И мне страшно обидно за Сартра и стыдно за Стасика. А ему не стыдно.
— Знаешь, мне так хорошо с тобой, — говорит он по уходе гостей, — так свободно, так легко…
Он убежден, что это комплимент. А это оскорбление. Не хочу я, чтоб меня не стеснялись настолько. Если уж он меня не стыдится, то самого себя и подавно.
Не хочу участвовать в спектакле по привлечению в дом молодых гениев. А привлекает их только свободная жилплощадь, где нет стариков–родителей. Стасик их привлечь не может, потому что не может даже завязать мало–мальски интересной беседы. Он говорит о себе, о моих светских знакомствах, но, как только речь заходит о предметах от него отдаленных, вянет на глазах.
Но при всем при том я его люблю и не знаю, что с этим поделать. И вспоминаю тот момент, когда от меня еще что–то зависело, когда я могла еще что–то ему внушить и объяснить. Когда же я потеряла
