Он говорил все спокойнее, мучительная гримаса сошла с его лица, и я больше не чувствовала к нему той острой неприязни, которая была вначале. Я верила ему. Я была благодарна. Но я не посмела оглядеться вокруг взглядом хозяйки, хоть на секунду вообразить себя с ним, нет. Все, что он говорил, как бы не имело отношения ко мне. И вообще он был прав во всем, кроме одного: Стасик не был первым встречным. Я любила его, и это уже не зависело от меня.
— Ты уходишь? — вдруг опомнился Василий Михайлович.
— Да, я ухожу…
— Что же ты скажешь мне?..
— Мне жаль, жаль вас, а еще больше себя. Но теперь поздно. И я знаю законы любви. А любят ли меня — это ведь не так важно.
— Он тебя не любит.
— Я знаю.
— Знаешь?
— Да, знаю. И не вам говорить мне об этом. Вы же должны знать, что мне это больно… А мой талант… Вдруг его и не было?
— Был, — твердо сказал он, и поправился: — Есть. Прости, я чуть было не присоединился к тем, кто говорит, что его не было… А так говорят, ты должна это знать. Но я не верю.
— Ну и спасибо.
Я шла спокойная и трезвая, еще не понимая, что случилось. Я брела к дому, и какие–то смазанные, половинчатые чувства путались во мне. А на улице был туман.
На лестнице меня ждал Витька Лагутин.
— Ты что тут? — я даже не удивилась.
— Да вот, в живых я остался один… Нас было много, но постепенно кто разбежался, кого я сам разогнал. Тебя можно поздравить? Где Стасик?
— Почему ты сегодня не на репетиции у Самого?
— Сегодня не наш кусок, мы не нужны…
— И Стасик?
Он ничего не ответил, но смотрел на меня испуганно. Все в тот день смотрели на меня испуганно.
— Почему ты молчишь, Витька?
— А, репа, ты продешевила… Не верю я, что из твоего Стасика что–то будет. Ни человека, ни актера. Какой–то он… шестерка.
Теперь молчала я. Молчала, предавая своим молчанием Стасика. Я понимала, что это дурно, но ведь он предал первым… Опять счеты! Неужели нельзя без них? Да что же это такое начинается?!! Не хочу! Не хочу! Кажется, я даже вслух сказала эти слова.
— Да брось ты, репа, — сказал Витька. — Брось ты! А я тебе в подарок принес джинсы… Отец привез из Канады… три пары, вот честное слово! — Он, конечно, врал, но ложь была благородна.
— Да в честь чего мне подарок?
— А так просто. Бери, пока я добрый. Это со мной редко бывает.
Добрым Витьку никто бы не назвал, это точно, он расчетлив до мелочности, и его доброта должна была сразить меня, но она меня не сразила. Я взяла подарок — надо было взять, потому что он этого действительно хотел. Мы поцеловались. Я почувствовала, что улыбаюсь. Он тоже улыбался. Лицо его уже не было испуганным. Он даже не захотел ко мне зайти. Попрощались на лестнице.
Я ждала Стасика. Я думала только об одном: не выдать того, что знаю. Сделать вид, что он пришел с обязательной репетиции. Я ничего не знаю. Я его ждала. Вот и все, вот и все. Я надела Витькины джинсы и даже повертелась перед зеркалом. Шикарнее подарка быть не могло, мне они, по крайней мере, шли удивительно. Прекрасные джинсы.
Но потом мысль: это что же за сочувствие ко мне? Василий Михайлович, потом Витька. Василий Михайлович говорил о моем таланте, в котором все сомневаются. Раньше никто, кроме меня самой, не сомневался. Зачем он это сказал? Боже мой, да он же еще… любит меня. Это как же? Зачем? Письма… Я не сказала, кому были адресованы эти письма. Я ведь не сказала? Или сказала? А что сказал Витька? Что–то насчет репетиции. Что Стасик был не нужен.
Он п р о г о в о р и л с я, вот что! Потому смотрел так испуганно. «Шестерка твой Стасик, шестерка…» Нет, нет, я не устрою скандала! Это унизительно, противно. Сколько месяцев мы были с ним? Август (считать или не считать август?), сентябрь, октябрь, ноябрь, декабрь, январь, февраль, март… нет, март еще не прошел. И все?
И этого ему хватило, чтоб исчерпать меня? Но он же сам говорил, что…
Говорил, говорил… Что я вечно вспоминаю, кто и что говорил?! Сергей тоже г о в о р и л. А что сделал? Оказывается, не все говорят, что думают. Но я же знала!
Потом я услышала его шаги. Хорошо, что джинсы уже сняла — спрятала их в шкаф непонятно почему. Подальше.
— Ну, как репетиция? — спросила я.
— Да знаешь, сегодня, оказывается, был не наш кусок. Но я все равно сидел — было так интересно.
— Конечно, я понимаю…
— Ну, а ты как? Где была?
— У мамы, — зачем–то соврала я.
— Ты чего такая печальная?
— Нездоровится. У меня, кажется, грипп.
— Да, и у меня тоже! Где у нас градусник? Я хочу: измерить температуру.
И он измерил температуру. Она у него была нормальной. Потом он спрятал градусник в футляр. Про мою температуру он позабыл. Потом я кормила его, а он трещал что–то очень неинтересное для меня. Он вообще неинтересен для меня, вот в чем дело. С каких же пор? Уж не с этих ли, когда окунулся «в искусство»? Раньше он был невежествен, как пень, но все его поступки, все его реакции были неожиданны, точны и оригинальны. А теперь он так же невежествен, но н а с л у ш а н.
Я убирала посуду, мыла ее, он ходил за мной из комнаты в кухню и все трещал, трещал.
— Марин, да ты же не слушаешь!
— Не слушаю, — согласилась я.
— Но почему? Почему ты такая вялая, ленивая? Почему ты сопротивляешься всему новому? Как застряла на девятнадцатом веке, так и не хочешь сдвинуться, а?
— Почему? Потому что в человека не все лезет. Все лезет только тогда, когда в одно ухо влетает, а из другого вылетает.
— Что ты хочешь этим сказать?
Что я хочу сказать! Знал бы он, что я хочу сказать… Что он пуст, что он безжалостен, скуп, мелок.
— Ну что ты хочешь этим сказать?
— Простая ты душа, Стасик.
— Что это значит?
— Что простота хуже воровства.
— Ага, я понял, в чем дело! Ты это потому, что тебе нужен штамп в паспорте? Ты из–за этого. Ну и ханжа!
— Согласна. Но это мой единственный недостаток.
— Почему ты такая чужая? Ну почему ты такая чужая? Неужели ты… — он кричал, захлебываясь словами и я видела, что он кричит от неподдельного страха. Не так–то легко предавать!
— Потому что чужая…
— Ах, так! Ах, ты так? — он схватил со стола чашку и запустил ею в окно.
— Не бей чужую посуду и чужие стекла! — завопила я в ответ.
— Ах, и вещи чужие? Я куплю тебе их. Завтра же.
Он бил посуду, он злобился, неистовствовал. А я спокойно наблюдала этот спектакль, потому что это был всего лишь спектакль. Он боялся, что я могу выставить его, но наигрывал (и переигрывал) еще больший страх, большее отчаянье. И в игре тонула правда. Он был ужасающе неумен.
