Но это не все. Я любила его. Неискреннего, неумного, фальшивого, актерствующего. Уж не за это ли и любила?
И он, будто поняв это, вдруг перестал вопить, замолчал, подошел ко мне.
— Но я же люблю тебя, — тихо сказал он. — А ты?
— Я тоже люблю тебя.
— И все будет хорошо.
— Да. Все будет хорошо.
Мы заткнули дыру в окне подушкой и больше в тот вечер и в ту ночь не сказали друг другу ни слова. Я — потому, что боялась выдать правду, выдать свое прозрение и тем самым ускорить конец, он — потому, что молчала я.
Утром он сказал, что в институт не пойдет.
— Маринка, не ругайся… Ты же сама вчера видела— у меня температура. Маринка, ну можно?
— Пожалуйста, твое дело.
Я не стала ловить его на вранье — откуда и какая температура, не стала ничего доказывать. Оделась, тихонько вытащила из шкафа сверток с джинсами, напялила их в ванной, чтоб он не видел, и пошла в институт.
Кажется, я заболевала.
ВИКТОР ЛАГУТИН
Маринка явилась в джинсах на другой же день. Джинсы ей шли, но она была рассеянна и печальна. Новиков вообще не пришел. То ли и вправду заболел, как она сказала, то ли все–таки понимал, что вчера произошла накладочка.
Эта счастливая дуреха Ксанка со свойственным ей простодушием кинулась поздравлять Маринку с законным браком, попутно возмущаясь, что обошлись без нее. Я глядел на Маринку и ждал, что же она ответит, а главное — как ответит.
— Да не будет никакого брака, — громко и отчетливо сказала она.
И Ксанка отступилась, наконец–то до нее дошло все, и она заговорила на какую–то учебную тему.
Кажется, большинство наших милых птенчиков торжествовало. Дело не в том, что они не любят Маринку, но она все–таки выделяется среди нас, и все это знают и радуются, неявно даже для самих себя, что ее щелкнули по носу.
Мне стало так больно, будто это меня ударили. Я видел, что у Игоря тоже от злости раздулись ноздри, что он, как и я, понимает, какая пакость случилась на наших глазах, и готов отомстить за Маринку. Но Игорь не дурак, он знает, что вмешиваться мы не имеем правая Вдруг у них еще все образуется? Пусть решают сами.
Я очень люблю Маринку. Наверно потому, что люблю Таню. Я многое и многих полюбил, когда полюбили Таню. Впрочем, я и раньше был не так уж плох, как обо мне думали, а главное — хотели думать. Сказать по правде, я и сам им подыгрывал. Вопил о своей бездарности. Естественно, что я в себе сомневаюсь, но все же не до такой степени. Таня поняла это сразу и сказала как–то: «Твои публичные угрызения или наполовину притворны, или… Нет, никакого «или» быть не может, не ценят себя ни в грош только полные ничтожества, а уж тебе достоинства не занимать стать. Не рефлексируй, а думай и работай».
Я поверил ей, потому что у нее нет необходимости подкупать меня лестью. Ведь это я, я выбрал ее. Я люблю ее, и еще спасибо, что она мне это позволяет.
Ребята заахали, узнав, что я подарил Маринке джинсы. Кретины. Они не знают, что я много раз хотел, просто мечтал хоть кому–то что–то подарить, а если не делал этого, то потому, что мало на свете людей, которым можно делать подарки, не рискуя схлопотать за это по морде. Когда у тебя знаменитый отец и тебя приняли в институт из жалости к тебе и из уважения к твоему папочке, надо быть очень осмотрительным. И я осмотрителен настолько, что даже скрываю, как много я работаю. И чувствую, что работаю не зря. Особенно теперь, когда в моей жизни появилась Таня.
Вначале у меня было только одно желание — помочь ей. Я кидался ко всем, кто бывал в нашем доме (для себя я бы не стал этого делать), умолял, настаивал. Мне обещали, но ничего не делали. И только один человек, который ничего не обещал, кисло смотрел и тупо кивал, вдруг позвонил через несколько дней и сказал, что послушает Таню. А когда послушал, сказал мне спасибо и взял ее в Ленконцерт. Потом я помогал ей подготовить программу, а уж потом я любил ее так, что она, умная и взрослая, не могла не принять меня всерьез, позволила мне любить себя.
Кстати, Таня и приглядела мне Маринку. Нашла для нас рассказ и сказала: «Эта девочка тебя вытянет». Я возразил, мне казалось, что между нами нет ничего общего, что я несимпатичен Маринке, но у Тани своя логика. «Ты плохо знаешь себя и еще хуже — хороших женщин», — сказала она.
Я долго ходил вокруг Маринки, не решаясь ей навязываться, но как–то однажды разговорились о Льве Шаром (именно его рассказ нашла для меня Таня), и по реакции Маринки на одно лишь имя Шарого я понял, что мы с ней не такие уж разные люди. Я промямлил, что хотел бы сыграть в его рассказе, но нет партнерши. Она знала рассказ и, потупившись от смущения, предложила свои услуги. Сама!
Рассказ был очень сценичный. Юноша и девушка знакомятся в скверике. Он приехал в короткий отпуск из армии, но дома никого нет, — в сквере он ждет отца. Она вышла из колонии, и деваться ей некуда, тоже ждет отца, которого видела раз в жизни — его вызвали в суд, когда ее судили. Она издевается над его инфантильной привязанностью к папочке, потому что такой привязанности ей не понять. Он мальчик очень хороший и благородный, знает, что надо уметь прощать, уговаривает ее простить. Потом он видит отца. Оказывается, отец у них общий. Но теперь уже пацан не может его простить, бросается на отца с кулаками, потому что простить своего — совсем не то, что простить чужого. А девочка вдруг, совершенно непоследовательно, встает на защиту отца. Вот такой это был рассказ. Кстати, очень удобный для постановки — сплошной диалог.
Дома с нами работала Таня, в институте — Маша Яковлевна. Поначалу Маша Яковлевна вытаращила глаза, увидев нашу странную пару, но потом привыкла, даже стала, по–моему, лучше ко мне относиться. Из–за Маринки, наверное. А недавно она сказала моей мачехе Зойке, что, кажется, она во мне ошибалась и у меня есть способности.
Первый час мастерства мы с Маринкой сидели в кофейне на Моховой и ели сосиски — не были заняты. Маринка мрачновато помалкивала, а видику нее был — краше в гроб кладут. У меня так и вертелось на языке сказать ей: было бы о чем печалиться! Но прекрасное чувство под названием любовь не блещет логикой. Если твой друг влюбится в водосточную трубу, ты должен принять и это.
Пусть я ненавижу Новикова. Это мое личное дело. Завидую ему? Не без того. Как не позавидовать эдакой слабенькой, невинной овечке, этому интеллектуально–эмоциональному паразитику! Легко живет малыш. Может быть, Клим Воробей на первый взгляд, да и не только на первый, в тысячу раз хуже Стаськи, пусть Клима гораздо легче назвать подлецом, и это будет недалеко.; от истины, но Клим п л а т и т. То, что произошло с Климом, дорого ему далось. На него просто страшно смотреть, причем время его не лечит, а даже, кажется, наоборот. Иногда я верю, что Клим найдет возможность поправить то, что натворил, а вот Стасик… Не верю ему, не верю. И молчу.
А хороших женщин я теперь тоже знаю. По крайней мере, на Маринке просто написано, что она жаждала подцепить себе иждивенца. И нашла себе на голову объект забот.
— Как Таня? — спросила Маринка.
— На работе нормально. Дома — ад. Сынишка болеет, родители брюзжат. Меня терпят только потому, что я папин сын.
— А у тебя как?
— Отец с Зойкой вернулись. Мама… все там же.
— Это навсегда?
