— Боюсь, что так. Плачет или поет песни. Врачи говорят— мало надежды хотя бы подлечить для выписки. Таня согласна ухаживать, на все согласна, но… Таня у меня героиня.
— Да, тебе с ней повезло, — она сказала это совсем убито. И опять надолго замолчала. Но я понял, что ей хочется что–то у меня спросить.
— Ну, репа, что ты хотела все–таки спросить?
— Да… видишь ли… Витька, скажи: вчера не было там, ну, у Самого… н и к а к о й репетиции?
— Была. Но мы с Новиковым не были нужны.
— Но вообще–то была? Он говорит, что Сам потрясающе репетирует. Он кое–что записал, рассказывал мне. А?
— Да. Сам потрясающе ведет репетиции.
Больше я ничего не добавил, а она ничего не спросила. Кстати, пора было идти на мастерство. До сих пор репетиции нашего рассказа проходили не лучшим образом. Вроде бы мы все делали верно, но божьей искры не было.
Репетиции, по крайней мере для меня, вещь тяжелая. Все время боишься, что прервут, остановят, слишком думаешь, правдив ли ты, и в этом страхе теряется интонация. Боюсь, что с Маринкой происходило то же самое. Тем более что всегда на репетициях присутствовал этот ее хвост Новиков. Сегодня его, к счастью, не было, зато было много народу — остались Хованская с Ивановым, Лаурка, Ермакова, даже Жанка. А много зрителей — совсем неплохо. Я люблю, когда есть зрители. Это сосредоточивает. Есть кому доказывать, есть кого убеждать. Я даже почувствовал, что оживился. Но Маринка была совершенно вареная. Мне даже показалось, что она больна — лицо красное, глаза какие–то тусклые. Мы расселись по своим кубам (вначале герои сидят на разных скамейках), она открыла книжку.
— Девушка, дайте мне половинку вашей книги, ту, которую вы уже прочли… — это была моя первая реплика.
— Как… половинку?
— Ну, она такая драная… Как называется?
— «Кукла госпожи Барк».
Первые фразы дались мне тяжело, как и всегда. Но что–то в поведении Маринки вдруг облегчило мою роль. До сих пор она играла худо–бедно как все, но играла. А сегодня она вдруг посмотрела на меня своим мутным, больным, всезнающим взглядом, и я прямо почувствовал то самое, что было написано в рассказе Шарого («Взгляд этой запыленной, коротко стриженной босячки одновременно и напугал и заинтересовал Толика. Он мог поклясться, что таких, как она, не видывал. То ли боль, то ли порок, — в общем, какой–то душок порчи был в этом взгляде…»).
А дальше я уже ничего не помню. Оказывается, актеры не лгут — такое бывает. Не помнишь потом, что делал. Все эти чужие перипетии отнимают у тебя часть жизни, будто это в самом деле произошло с тобой, а не с твоим героем. Хотя, конечно же, большинство актеров все–таки лгут, когда уверяют, будто это происходит с ними в с е г д а, — всегда этого быть не может. Тогда не нужно учиться, не нужно знать ремесла, тогда надо согласиться, что талант действительно от бога и ничем его не купишь. Не верю. Заплати любовью, душой, судьбой, работой — и хоть что–нибудь, но достанется и тебе. Как в эти минуты досталось мне. Помню только, что мне хотелось одного — расшевелить Маринку, внушить ей, что жизнь прекрасна, потому что ее безучастность была так глубока, так сосредоточена на себе, так бесконечна… Нет, не героиня, а она, Маринка, думала о смерти, и от меня зависело расшевелить ее, поднять, спасти.
Хотя нет, нет, я не точен. Я не то чтобы жил переживаниями героя, переживания–то были отрицательные, а, наоборот, меня распирали положительные эмоции. Я с радостью играл вначале любопытство, потом удар, горе и злобу. Нет, это был не герой, а я, Виктор Лагутин, который счастлив, играя боль. Играл и знал: эк лихо получается! Все у меня в кулаке. И в общем–то мне плевать на мальчишку, которого я играю, я счастлив от ощущения собственной силы. (Потом я узнал, что это и есть вдохновение: не умирать вместе с героем, а счастливо рождаться самому.)
Маша Яковлевна не прервала нас ни разу, она, конечно же, чувствовала, что происходит с о б ы т и е.
Сыграв рассказ, мы повалились на один куб, расслабленные, как мешки, приткнувшись друг к другу плечами.
— Кто хочет что–нибудь сказать? — спросила Маша Яковлевна.
— Я! — выскочила Ксанка и понеслась во весь опор: — Я хочу сказать, что я дура! Я почти предала Марину. В последнее время мне казалось, что разговоры о ее таланте преувеличены. А сегодня… А о Лагутине я вообще черт знает что думала…
Хоть это все был обычный Ксанкин бред, но я понял, что она хотела сказать. И почему сказала так. В Маринке действительно многие в последнее время сомневались. д уж что говорить обо мне! Мной никогда не очаровывались. И еще в Ксанкиных воплях прозвучала надежда. Надежда, что ее Игорь тоже не безнадежен. Что и он может еще доказать всем. Ксанке ведь так нелегко мириться с более чем средними способностями Игоря. Какие они все–таки у нас прекрасные, эти девчонки! Да и вообще, сколько на свете прекрасных людей! И как я всех люблю.
— На мой взгляд, Морозова вначале слишком безучастна, — сказала Жанка.
Она сказала это, чтоб показать себя. Мадам слишком робка на площадке, поэтому критична при обсуждениях.
— Да. И плечи зажаты, — добавила Ермакова, потом по–свойски обернулась к Маринке: — Зажата, старуха. И слишком похожа сама на себя.
— Да, я всегда похожа сама на себя. Даже если подписываюсь чужим именем или не подписываюсь вообще…
Никто не понял, почему она так сказала, почему покраснела Ермакова, да и вообще — что происходит. Ермакова села. Надулась, как мышь на крупу.
— Я ничего не хочу сказать, — развела руками Маша Яковлевна, — у меня нет замечаний. Но я думаю, что Марина и Витя долго не забудут сегодняшний день.
Потом все куда–то девались, мы с Маринкой остались одни.
— Я ничего не помню, — сказала она, — и вообще, я, кажется, больна…
Она взяла мою руку и прижала к своему лбу. Лоб ее горел. Не нужно было градусника, чтоб понять — температура. И температура высокая. Ничего удивительного — по городу ходил мартовский грипп.
— Тебе надо сейчас же домой, — сказал я, — погоди, пригоню такси… — я бросился к дверям, но она позвала меня:
— Знаешь, Витька… Спасибо тебе… За все. За сегодня. И за вчера. И знаешь, Ксанка точно сказала… Я и сама себя предала… Я думала, что никогда уже не смогу. Но я ведь могу? Скажи, могу?
— Ты–то? Да больше всех!
— Но ты понимаешь, что мне и надо мочь больше всех? Ведь я… некрасивая. Я брошена, Витька. Я никому не нужна…
— Ты не нужна?
Она плакала, и ее горячие слезы капали мне на руку. Я боялся сам заплакать, потому еще раз хлопнул ее по плечу и побежал ловить машину. В раздевалке сидела Таня.
— Витя! — она бросилась ко мне с радостной улыбкой. — Все говорят, что вы сегодня сделали что–то необыкновенное. Где Марина?
— Во второй аудитории. У нее, кажется, грипп. Я бегу за такси, а ты иди к ней.
Уже в машине Таня сказала, что зашла за мной потому, что звонила Воробьева — звала на день рождения. Она теперь зовет меня через Таню. В институте было не пригласить, видите ли. Провожать себя до квартиры Марина запретила.
— Стасик дома, — сказала она.
— Но он ведь тоже болен?
— Болен? — она удивилась. — Нет, он не болен… Она ушла, а мы с Таней поехали на день рождения.
Запах вкусной еды чувствовался уже в лифте. Стоя за дверью квартиры, мы слышали шум и гам. Открыл Вася Михалыч, в клоунском колпаке, но с печальным лицом. Будто играл в мелодраме. Увидев нас с Таней, он даже будто разочаровался. Но быстро справился со своим лицом и сказал:
