того чтоб определять ценность близких людей — друзей, приятелей, учителей, девочек, — он пользуется расхожим ценником. Ценность и рыночная цена — понятия взаимоисключающие, потому что рыночная цена на человеке ставится глупцами по глупому принципу, оценивающему только внешнее. А ценность — это другое. Мне понравилась Танина мысль. Действительно, провинциал — понятие не географическое. Уж я–то это знаю.
На улице было промозгло, холодно. У Тани покраснел нос, и такая, озябшая, с красным носом, она была мне близка еще больше, потому что вообще–то ее красота меня пугала, заставляла думать, что я не стою ее, а вот когда она болела или, как сейчас, с красным носом, она была так по–женски жалка, слаба, желанна… И я забывал о разнице в шесть лет, о том, что она умнее, талантливее меня, я чувствовал себя мужчиной, ответственным за нее, и злился на ее предыдущую взрослую жизнь, которая была такой неустроенной и безнадзорной. Я знал, что Таня сильная, очень сильная, но оттого–то она была вдвойне несчастней слабеньких, но хитреньких женщин, которые добиваются своего не мытьем, так катаньем. А Таня жила честно, без передергиваний, без хитростей. Поверив мне, Таня выложила свои карты на стол: да, люблю, отдам все, ничего не оставлю про черный день, никого не предпочту, никаких тайн мадридского двора не разведу, но в ответ от тебя потребую все, что можешь дать, иначе не играю. И только мой предыдущий опыт общения со взрослыми людьми, знание их отношений помогли мне оценить Таню правильно. Все– таки нет во мне одного современного недостатка — инфантильности. И я, наверное, умею определять ценность, но не цену окружающих. Таня же для меня — бесценна.
Я поцеловал ее на улице, у входа в ее парадную (она не любила целоваться на лестнице), и сказал:
— Таня, я тебя ужасно люблю.
Я редко говорил ей такие прямые и обычные слова, стеснялся. Но сейчас, замерзшей, посиневшей, сказал их.
— Что это с тобой? — усмехнулась она, но я–то видел, что она рада моим словам.
— Нет… Хотя сегодня со мной было что–то странное… Я слышал голос мамы…
— Это действительно странно, — тихо сказала она и добавила: — Я тоже люблю тебя, Витя. И даже не знаю — за что.
— За то, что я никогда не предам тебя, Таня.
— Да. И за это.
Домой я шел пешком и, стыдно сказать, почему–то плакал. То ли заболевал, то ли уже предчувствовал — что–то случилось.
Дверь в нашу квартиру была распахнута. В дверях стоял отец. Губы его дрожали, глаза были красны.
— Витя, — сказал отец, — Витя… И я все понял.
ЮРИЙ КУЗЬМИН
Я эмоциональный тупица. Существо недоразвитое, тугодумное. До меня доходит, как до жирафа. По крайней мере, довести Хромова до падения мог только я. Я, видите ли, доверял.
Сегодня Хромов на работу не вышел. Заболел, сирота. А я с работы не ухожу, потому что вот уже две недели, как мне некуда идти. Комната, которую я снимал, понадобилась хозяевам, а новой я никак не могу найти. Две недели я ночую в своем кабинете. Надо искать комнату, а я вместо этого сижу тут и гляжу в одну точку.
Когда среди мертвой тишины вдруг оглушительно затрещал телефон, я даже вздрогнул. Пошла полоса неудач, так что ждать добра от неожиданного звонка я не мог, не хотел брать трубку. Но потом ругнул себя и взял все же.
— Слушаю, — сказал я, отвратительно заикаясь.
— Мне Хромова…
— Девушка, дорогая, он сегодня вообще болен, а если бы и не был болен, то рабочий день все равно давно окончен…
— А которой час? — спросила она.
— Девушка, вы что, больны?
— Немного. А вы Кузьмин?
Я удивился, откуда хромовская девица знает меня.
— Ну, Кузьмин…
— А что вы делаете так поздно на работе?
— Я здесь живу, — грубо ответил я.
— Вы можете передать ему мои слова, Хромову?
— Вряд ли буду иметь счастье беседовать с ним.
— А вы все равно передайте. Скажите, Марина сказала, что она его презирает. И никогда, никогда не хочет видеть… И пусть не звонит.
Марина, Марина… И этот голос. Я вспомнил вдруг ту смешную девчонку, которую я однажды провожал от Семена с Лилей. Такую на удивление смешную и некрасивую. Вспомнил ее тогдашнее кокетство, глупую детскую манеру стоять носками внутрь и выпятив живот, вспомнил свое удивление тем, что таких принимают в Театральный институт. Да, но что за дела могут быть у нее с Хромовым? И зачем ему знать, что она о нем думает? Об этом я у нее и спросил, заикаясь уж совсем невыносимо.
— Я та самая актриса, которая сбежала от него с режиссером, — сказала она.
И я все вспомнил. Она же говорила мне это в машине еще тогда, осенью. А я ей не поверил. Думал, клевещет на нашего сиротку. Однако, у него тоже странный вкус…
— Так который час? — спросила она.
— Полдевятого.
— Утра или вечера?
Голос у нее был возбужденный и слегка заплетающийся, больной, это уж точно.
— Почему о вас никто не позаботится и не положит спать?
— Обо мне некому заботиться. Был тут один — утром, или нет, днем еще, ушел в аптеку и не вернулся. Я думаю, он теперь никогда не вернется. А я умру. Я правда умру. Я хочу умереть. Я не хочу жить, если все так плохо. Если ни на кого нельзя положиться. Приходите на похороны, Кузьмин.
Она повесила трубку, а я вдруг почувствовал себя крайне неуютно. Почему меня так растревожили ее слова, я и сам не знаю. Эта Марина совсем не из тех женщин, которые мне нравятся. Она и вообще не женщина, а так, сорванец какой–то. С такими всегда что–нибудь случается. Живут через пень колоду, способны на самые дикие поступки, а в прошлом у них, несмотря на юный возраст, такая чехарда, что только за голову схватишься.
Но я вовремя одернул себя. Какое право имею я судить ее?
Нечего мне судить о людях, если я начисто лишен этой способности. А если мне жалко эту чужую больную девчонку, то, значит, надо о ней позаботиться.
Я набрал номер Семена. Дома была только Лиля. Я, как мог вразумительнее, объяснил, что случилось.
Спросил, с кем эта Марина живет, что она за человек.
— Она прекрасный человек, — сказала Лиля, — очень серьезный человек.
Лиля дала мне ее адрес. Это было довольно далеко от завода, да я еще зашел в аптеку, купил лекарство. В общем, со времени нашего разговора прошло часа два.
Ее фамилии я не знал, потому позвонил сразу в несколько звонков. Открыл какой–то мастеровой с фингалом под глазом, из всех дверей торчали любопытные соседи.
— Где больная? — нашелся я.
