— О, кто пришел! — и поцеловал Тане руку. Из комнаты выглянула Маша Яковлевна.
— А где Марина? — спросила она.
— У Марины грипп, температура. Мы отвезли ее домой.
— И она так играла больная? — выскочила Ксанка.
— Ну, тут нет ничего удивительного, — объяснил Маша Яковлевна, — болезнь или несчастье очень част помогают, а не мешают актеру. Они отсекают суету и самодовольство здорового или счастливого человека. Остается суть.
— А! — обрадовалась подоспевшая Жанка. — Тогда все ясно!
Ей очень хотелось как–то попроще объяснить Маринкину удачу.
— Ничего тебе не ясно! — взорвалась Маша Яковлевна. — Болезнь обнажает суть характера, но ведь надо еще, чтоб было что обнажить.
Чего Жанке надо от Марины — ума не приложу. Одно время они очень активно общались, особенно в истории с Лауркой — стояли плечо к плечу. Когда разошлись?
Наконец выплыла и Анна.
— Ой, какое у вас платье, — сказала она Тане, — я его видела уже на трех или четырех то ли продавщицах, то ли буфетчицах. Ах, простите ради бога… Вечно не могу удержаться от гадости.
— Да ради бога, — добродушно отмахнулась Таня. Мне нравится ее добродушие по отношению к Аньке. Не стоит на нее злиться. У этой дурочки почему–то застряло в башке, что она влюблена в меня, а раз уж влюблена, то должна ревновать, и вот она разыгрывает и любовь и ревность одновременно, хотя не испытывает ничего.
Вообще, в смысле чувств, меня эта семейка настораживает. И Анна, и Вася Михалыч. С этим у них как– то туговато. То ли слишком хорошо воспитаны, чтоб эти чувства проявлять, то ли слишком умны, чтобы чувствовать.
Все уже сидели за столом: почти весь курс во главе с Мастером и Машей Яковлевной. Пили за именинницу, не уточняя ее возраста. Анька выламывалась, как могла.
— Витя! — кричала она мне через весь стол и несла такую чепуху, которая могла бы обидеть Таню, если б Таня была чуть поглупей. Сыпались какие–то воспоминания о первом поцелуе, которого я не помнил начисто, потому что его не было, потом припоминалось какое–то письмо, которое она мне якобы послала, а я будто всем про него разболтал, и так далее. В общем, плелась интрига, суть которой была мне ясна — Анька хотела внушить всем мысль, будто она действительно м о г л а иметь со мной какие–то» романтические дела, потому что она мне ровесница. Ведь все знают, что этой морковке стукнуло сегодня семнадцать лет, но все равно будет стоять на своем — доказывать, что больше, хоть ты тресни. Я, подыгрывая, соглашался. Но тут кстати разговор переключился на занятия, опять начали обсуждать наш с Маринкой рассказ.
— Ах, они оба такие тонкие! — вещала Анька. — Они оба такие рефлекторные, сплошная душа, сплошной нерв. А если у человека сплошная душа вместо тела, то она спокойно может напялить синюю юбку, красную кофту и бирюзовые чулки…
Ну, ясно. Маринка выпала из круга близких подруг, потому что Анька убеждена, что та счастлива. Она не может терпеть рядом человека, который обошелся без нее. Ни утешать в несчастьях, ни кормить, ни покровительствовать. Но я напомню ей ее слова завтра. То–то повертится.
Таня будто услышала мои мысли:
— Аня, брось, — сказала она, — завтра тебе будет неловко. Я знаю, ты просто не думаешь, что говоришь.
— Пардон, — сказала Анька, — я забыла, что вы так дружны нынче.
— Игорь, нам пора домой, — громко, на зрителя, сказала Ксанка.
— Еще не вечер, — смущенно встрял Вася Михалыч убитый Анькиными разглагольствованиями.
— Ну, полчаса… — уступила ему, впрочем неохотно, Ксанка.
Анна немножко унялась. А я почему–то вдруг перестал слышать, будто уши заложило, прикрыл глаза — все плыло.
— Витюшка, сынок, что с тобой? — вдруг раздам в ватной тишине голос моей мамы.
Кто сказал это? Губы шевелились у Тани.
— Что ты сказала?! — закричал я и услышал свой крик, разорвавший, оказывается, общую песню.
— Ты что? — улыбаясь спросила Таня.
Навру с три короба,
Пусть удивляются.
Кто провожал меня,
Кто провожал меня,
Кто провожал меня —
Их не касается.
Все вопили, и только Таня смотрела на меня серьезно и молчала.
Все окружающее я видел будто в плохом телевизоре — видимость и звук то появлялись, то исчезали.
Потом откуда–то из темноты появился Новиков, Я было решил, что это опять штучки моего воображения, тем более что явился он почему–то с Крошкой Цахес, режиссершей с четвертого курса, от которой у меня аллергия.
Так и было: Новиков с Крошкой Цахес. Ну да, ведь она тоже учится у Самого, только на режиссерском, проводит иногда репетиции вместо Самого, и мы с Новиковым бегаем в массовке под ее руководством. И она взяла его в свой отрывок, будто не нашла парня на четвертом курсе.
— Это вот Алина, — наглым каким–то, новым для него голосом представил Крошку Цахес Новиков. Алина! Застрелиться можно!
— Алина так Алина, — невежливо сказал Вася Михалыч. — Но ты–то почему пришел?
— Я на день рождения…
— А Марина?
— Марина заболела… — наглость с Новикова как ветром сдуло.
— И она там лежит одна, больная?
— Она приняла лекарство и спит…
— Я бы на твоем месте… — жестко начал Вася Михалыч, но Анька его перебила.
— Это мои гости, папа, — зло сказала она, — Стасик, садись…. Садитесь, Алина…
— Пошли отсюда, — потянула меня за рукав Таня. Не мы первые догадались уйти, в прихожей одевались
Ксана с Игорем и Лаура.
Ксана шипела, как раскаленный утюг. Я злился на Аньку — она заигралась. Любезничать с Крошкой Цахес! С этой… Я много слышал о ней от старших ребят, которые, все как один, ее побаивались. Говорят, сама Крошка Цахес боялась и уважала только Кириллову Эммочку, хоть в Эммочке нет ни особенной хитрости, ни тем более особого ума. То есть, Эммочка умна, но уж очень по–своему.
— Он потерял последний шанс, — сказала Таня на улице.
— Кто? — не понял я.
— Ваш Стасик. Он потерял последний шанс… Какой дурак, жалкий дурак… Эта страшная Алина его высосет…
— Неужели ты думаешь, что он ей нужен?
— А почему нет? Он очень интересный мальчик. Талантливый, красивый и чистый… пока. Из него можно сделать что угодно…
— Да, тут ты права. Его чистые провинциальные мозги можно заполнить чем угодно…
— Не надо так ругательски употреблять слово «провинциал». Провинциал — не тот, кто живет далеко от Москвы или Парижа. Провинциал живет вдали от самого себя. Он ищет поддержку в мнении окружающих, в лести, в словечках, в тряпках, а чего хочет сам — не знает. У него нет времени прислушаться к себе, узнать себя. А тот, кто не знает себя, не может разобраться в окружающих. Вместо
