злая, злая! Она всегда настраивала против меня и вас, и…
Он замолчал. Я понял, чье имя он не назвал. Иванов тоже понял.
— Слушай, Стасик, — сказал он, — ты же прекрасно знаешь, что Маринка тогда все сочинила… К тебе же приходил этот ее Кузьмин, все объяснил…
В чем там у них было дело — не знаю. Но ясно, что яйца выеденного не стоит. И явно же, что все поправимо. Но глупцы трусливы и злы. Вместо того чтоб спокойно разобраться в ситуации, напрячь мозг и сердце, они впадают в злобную, неукротимую истерику. Ненавижу судороги, ненавижу перекошенные лица, за версту чую запах этой глубинно–хамской мерзости, этого бесстыдного, немужского карабканья, хватания за правоту — любой ценой.
Человек в судороге всегда ищет кого–то слабей себя ниже и хуже, как ему кажется. Сопливый мальчишка ищет случая покуражиться над достойной женщиной почему–то решив, что женщина изначально ниже его Или над стариком. Или над неудачником. Тут все идет в ход, все дозволено.
— Не дозволено! — закричал я, чтоб остановить своим криком его истерику. Нормального тона он бы сейчас не услышал.
Он опешил. Собирался с мыслями. Но мыслей, в сущности, не было. Было одно упрямство. Как часто мы не учитываем этого вот упрямства. Говорим об уме, о сердце, ну хотя бы о логике. И все разбивается вдруг об упрямство, которое ничем не укротишь, ничем не остановишь. Больное самолюбие, нет, не самолюбие, а себялюбие. Сколько я с ним сталкивался, особенно в нашем артистическом мире. Как часто, стоит человеку назваться актером, почувствовать своего рода исключительность — и он уже начинает верить, что он и впрямь лучше других. И тут конец. Чем слабей человек, тем на меньший срок его хватает. У меня были случаи, когда студента приходилось выгонять после первого же месяца обучения — за безделье, распущенность, хамство, а в сущности именно за то, что он с первых же шагов начинал чувствовать себя исключительным. Но театр — творчество коллективное. По тому, как актер на сцене общается с партнером, я могу сразу сказать — эгоист он или же нет, и эгоисты мне не нужны.
От поколения к поколению борьба с эгоизмом все труднее, почему–то юнцы путают, эгоизм с проявлением личности, а быть личностью для них — самое главное. Какой угодно, но личностью. Не желаю я им войны, голода, блокады, но ведь сколько же дров наломают иные, прежде чем найдут приемлемую для жизни точку отсчета, научатся понимать и ценить не только себя, любимого…
Ощерившийся, будто прижатый в угол, стоял передо мной Новиков. Мальчик, который читал «Муху– цокотуху» и спрашивал, чем отличается пар воды от пара картошки. Мальчик, лицо которого светилось приветливостью и добром. Что было не так? Как он умудрился потерять это лицо? Кто виноват? А может, никто? Все было хорошо, пока хорошо. Но малюсенькое испытание — и человек растерялся. Потому что никогда не знал, что хорошо, а что плохо. Большой город ошеломил его.
Примеров было много, и все разные. Он примеривал их к себе, выбирая жизненную мину. Выбрал, но прогорел. Мина не подошла. Ведь пакость тоже не всем под силу, она не так уж естественна. Но сейчас — я видел это — от своей пакостной мины он не откажется. Мучается, но сохраняет.
Как ни парадоксально это звучит, но делать гадости человека иногда заставляет больная совесть. Настоящий, законченный подлец, делая подлость, думает о выгоде, которую извлечет из этого. Подлец– дебютант, наоборот, инстинктивно стремится к проигрышу, дабы подлость выглядела как независимый жизненный шаг.
— Я думаю, нам не стоит продолжать этот разговор. Понимаете, Новиков, он — неприличен. И от вас я хочу одного — беритесь за ум. Вы способный человек, и вам надо работать. Вы талантливы. Вас любят.
Я сказал это дружеским, примиряющим тоном. По взгляду Иванова я понял, что он ждет другого, но мне, как ни странно, было очень жаль Новикова и хотелось верить, что он образумится. Я уже сделал несколько шагов к двери, но голос Новикова остановил меня. Он говорил тихо и даже вроде бы спокойно:
— Нет, не возьмусь я за ум… Не нравится мне эта ваша учеба. Я поработал с Самим — и понял…. А с вами — скучно. Вы уже не можете работать в театре, вы пристроились сюда, здесь не каплет. И все говорят, что у вас на курсе тоска. Вы ненавидите все новое, ненавидите талантливых людей. Вы старый…
Такое я слышал впервые. В чем тут было дело — не знаю. Наверное, слишком я был спокоен по сравнению с ним, впавшим в истерику. И, видимо, это спокойствие унизило его. Подчеркнуло, что он–то ведь порол горячку. И ему захотелось подняться. С помощью правды, которая сейчас не была уже правдой. Молодые люди часто путают правду с хамством, и он повторил эту ошибку. Сейчас он считал себя героем, как второгодник, показавший язык учительнице.
Я хотел было заорать ему, что Сам — мой ученик, которого два других мастера, до меня, выгоняли за профнепригодность, но нет, это был бы не мой стиль. Хвастаться мне только не хватало. Действительно, старею… Пора собирать газетные вырезки об учениках и хвастать ими. Мальчишка банален, он говорит «правду», но и моя жизнь банальна. От молодости — к старости. Не наоборот. Я стар. Да, стар. Что–то ноги не держат.
Свет в глазах дрожит. А почему это я на полу? И вовсе не больно. Что они так кричат? Ах, как стыдно. Ах, как стыдно быть старым. Все понимаю, но встать не могу. Стыдно.
ЖАННА ГЛИНКИНА
Сегодня — собрание на курсе. На повестке дня был наш любимый Новиков. Алина всеми силами пыталась мне вдолбить, что его надо защищать. Гранд пардон, моя дорогая. Против большинства я не попру. Это во–первых. А во–вторых, помогать надо тем, кто сам себе поможет. А этот болван держался так вызывающе, что лучшего и не заслужил. Нет, это только вообразить себе, что он ляпнул! Он, бедняга, честно ляпнул: «Я от своих слов не отказываюсь. Мы под руководством Покровского не сделаем в искусстве ни шага вперед. И потом, вы же понимаете, ребята, кому мы будем нужны со своим Островским?!»
Я только боялась, что сейчас он меня пригласит в сви-; детели и скажет, что я тоже так думаю. Дело в том, что у нас с ним и Алиной был междусобойчик на эту тему, а Новиков взял да и вынес это при всем курсе. Но слава богу, вклинился Кирилл и сбил этого дебила с намеченных им, наверное, заранее фраз. Ладно, проехали…
Кирилл… Вот бы ему эти вральные способности — да на сцену. Какой гнев он нам разыграл! Зевс– громовержец прямо. Метал громы и молнии, а главное (везет же Алине), всколыхнул один мутный вопросик. О Мариночке.
— Ты оскорбил лучшего человека на свете — Мастера. Ты нечистоплотен в быту, ты подло предал самую талантливую…
По–моему, Алина должна поставить Кириллу памятник. Когда Маринка загремела в больницу, Стасик в отношении Алины несколько слинял. Его еще что–то тревожило, что–то тянуло назад, к Маринке, ну хотя бы для того, чтоб через пять минут бросить ее, но бросить самому, первому, так сказать. Теперь же о том не могло быть и речи. Все из–за нее, оказывается. Она дрянь, она виновата. И теперь он перед ней не виноват, голубок! Ах, этот Кирилл… Уж не накачала ли его Алина? Алину я все–таки уважаю. Правда, со своим парнем я бы ее не познакомила, даже фамилию его ей не назвала бы.
Но, с другой стороны, и Морозова получила по заслугам. По крайней мере, я ее в свое время предупреждала.
Дело в том, что Алина давно интересовалась Маринкой, но как–то так получалось, что она только слышала о ней. Но поскольку Алина то ли притворяется, то ли и в самом деле «режиссер милостью божьей», как тут принято говорить, только она безумно жаждала с Маринкой познакомиться. А Маринка ленива, как Обломов. Она думает, что достаточно учиться и работать, а светские связи — так, чепуха, семечки. Ленится нравиться людям, пренебрегает их мнением. А пренебрегать Алиной… Надо быть сумасшедшей, чтоб пренебрегать такими, как Алина. Алина хотела познакомиться с ней, научила бы уму– разуму. А она отказалась пойти в один дом, куда вхожа Алина и где я должна была их познакомить. Правда, эти Перовы паршивые снобы, но от их мнения о людях многое зависит, там пекутся судьбы и маринуются репутации. И я, кстати, сказала ей об этом. Что же ответила эта дура? Она сказала:
