— Придется… — вздохнул он.
Деловито открыв дипломат, Полищук вынул резиновые перчатки, пузырьки…
— Нет, вам лучше уйти, — сказал он, обращаясь главным образом к Любе.
В этот день им не нужно было спешить на работу.
Весь день дверь в квартире не закрывалась: люди приходили и уходили, что-то приносили, что-то готовили на кухне, вымыли в квартире полы, достали из шкафов всю имевшуюся посуду. Леонид Павлович видел все это сквозь какой-то туман: голоса, шепот, угрюмая суетливость… и ему не было среди всего этого места, он самому себе казался лишним в этой квартире. Отправив сына к родителям Любы, Леонид Павлович сидел в кресле и тупо смотрел на колышущееся под окнами золото тополей. Он пытался думать о смерти матери, о последних разумных словах, сказанных ею, о том, что она умерла в одиночестве, на своей зловонной постели… Но мозг его отказывался думать в этом направлении, мысли устремлялись совсем не туда, и он ощущал что-то вроде тоски — тоски по нормальной, здоровой жизни, в которой нет места тлетворным запахам и унылому увяданию и разложению. Полтора года назад умер его отец — неожиданно, работая у себя на даче, от сердечного приступа, и Леониду Павловичу пришлось перебраться вместе с Любой и мальчиком в эту квартиру, где бродила, как какая-то полубезумная тень, его мать. Она не узнавала никого. Любу она принимала за цыганку, воровски проникшую в ее квартиру, но Леониду Павловичу всегда улыбалась, спрашивая, где он теперь живет. Он отвечал, что здесь, с ней, но она недоверчиво качала головой и спрашивала, жива ли его мать… Этот вопрос всегда ставил Леонида Павловича в тупик. Пристально глядя на нее, словно желая вернуть ее к реальности, он говорил, что да, жива — пока еще… И она одобрительно кивала ему. Конечно, она принимала его за какого-то знакомого. Но хуже всего было с отцом, когда тот еще был жив. «Какая гадкая рожа, ты только посмотри! — говорила она сыну, когда тот приходил. — Какая мерзкая физиономия! И он постоянно торчит здесь, никуда не уходит! Он занял всю квартиру! Ты только посмотри, какой мерзавец!» Леонид Павлович смиренно пытался убедить ее, что это ее преданный муж, но эти слова приводили ее в ярость. «Муж? — с высокомерным презрением говорила она. — Нет у меня никакого мужа! У меня вообще никогда не было мужчин! Я честная девушка!»
Когда он рассказывал об этом Любе, та, не стесняясь, хохотала. Возможно, это и в самом деле было забавно.
Но, слава Богу, теперь ее душа была, как говорится, в раю — и Леонид Павлович был уверен, что именно в раю, потому что в жизни Таисия Карповна была на редкость смиренной, исполнительной и кроткой женщиной.
Она была химиком и всю жизнь проработала в заводском виварии — или «крысарии», как называл его Леонид Павлович. Терпеливо и усердно, год за годом, она испытывала на бессловесных тварях действие тех химических продуктов, которые выпускались на заводе. Крысы в массовом количестве гибли, на их место привозили других — и так, на протяжении многих и многих крысиных поколений, было выявлено, что местная химическая продукция чрезвычайно ядовита и влияет в первую очередь на мозговые функции, что может привести к непредсказуемым результатам.
Муж Таисии Карповны, Павел Глебович Поливанов, работал на том же заводе, по соседству с ней, на очистных сооружениях. Мутные, зловонные, оранжево-желтые или черно фиолетовые воды собирались в отстойники, фильтровались, очищались и… выливались в реку, из которой пил весь город. Будучи не менее исполнительным, чем его жена, Павел Глебович Поливанов ежедневно следил за правильностью очистительного процесса, а на случай прихода высокопоставленных лиц завел на очистных сооружениях аквариум с золотыми рыбками. Вода в аквариум наливалась из специально оборудованной для питья артезианской скважины, поэтому золотые рыбки чувствовали себя прекрасно и погибали исключительно от старости.
Дом, в котором жили Поливановы, стоял у самых заводских стен, и с пятого этажа были видны угрюмые, приземистые здания цехов, похожие на инопланетные сооружения градирни — и трубы, трубы, трубы до самого горизонта… Завод наступал на поля и последние остатки степей, подминая под себя ковыль и дикие тюльпаны, отравляя своим дыханием сверчков, бабочек и кузнечиков, перепелов и полевок, заваливал кучами зловонных химических отходов сосновые, березовые и дубовые посадки — и апофеозом этого победоносного наступления было окончательное и полное удушение маленькой степной речушки Песчанки с густыми зарослями ивняка, с цветущими по весне медоносными вербами, мать-и-мачехой, хвощами и множеством разномастных ящериц и лягушек… На месте чистой, веселой Песчанки была теперь заболоченная свалка — и земля, изнуренная полувековым насилием, отторгала скороспелые плоды прогресса, мстя за это жителям окрестных домов: из всех деревьев здесь уживались лишь тополя, ежегодно облеплявшие своим отвратительным пухом асфальты, стены домов, одежду и лица людей; и даже в запахе цветов, росших в дворовых палисадниках, чувствовалось что-то химическое, ядовитое…
Вздохнув, Леонид Павлович вспомнил почему-то о своем первом детском страхе. Он нес из магазина банку со сметаной и остановился возле чахлого, росшего прямо из асфальта, куста сирени: на ветке сидел молодой майский жук. И тут страшный грохот обрушился на него. В соседнем доме вылетели стекла, люди побежали куда-то, заплакали дети. Банка со сметаной вывалилась у него из рук, сметана разлилась на асфальт… К домам медленно подползало облако черного дыма. И новая взрывная волна обрушилась на ничем не защищенную улицу, снова из окон посыпались стекла, и совсем рядом, в поле зрения прохожих, в небо взметнулось оранжевое пламя и новое, желто-серое облако поползло на дома. С остатками сметаны в разбитой банке, он бежал со всех ног домой, так до конца и не поняв, что произошло.
Однажды, когда ему было уже лет четырнадцать, отец взял его с собой на экскурсию. Заводские «улицы» представляли собой длинные трубопроводы с узкой асфальтовой полоской, вдоль которой отчаянно — но безуспешно — пытались расти какие-то кусты. Трубы тянулись не только по земле, но и над головой: они опускались и поднимались, ныряли под землю и снова выходили на поверхность, и в некоторых местах сквозь толстый слой изоляции с шипением просачивался белый, ядовитый пар. Курить на заводских «улицах» было строжайше запрещено. Над зданиями цехов возвышались огромные трубы — и над каждой из них полыхало круглые сутки желтое пламя: это сгорал ядовитый газ. И в этих газовых камерах работали десятки и сотни людей, в три смены, чтобы ни на миг не остановилось производство…
Вздохнув, Леонид Павлович снова посмотрел на плавно качающиеся под окном тополя и нехотя поплелся в другую комнату, где его ждали двое соседок, обряжавших мать, и Люба. Взявшись с четырех концов за сложенное вдвое покрывало, на котором лежала покойница, они разом приподняли тело и понесли в другой конец комнаты, где на двух табуретках стоял гроб. Тело матери было таким легким, словно это была давно высохшая мумия. Да, ее тело стало поразительно маленьким, почти детским, но выражение бледно-серого, с желтизной, лица было по-прежнему жутким, угрожающе-агрессивным, пальцы рук были скрючены, ноги сведены предсмертной судорогой. Казалось, что в последние мгновенья своей земной жизни Таисия Карповна боролась с какой-то нездешней, нечеловеческой силой, так и не сумев одолеть ее.
На нее надели «выходной» — по советским временам — очень приличный костюм, клочковатые седые волосы упрятали под белую старушечью косынку, скрюченные руки сложили на груди и накрыли простыней, а сверху положили материю со старославянскими церковными надписями — на тот случай, если душа Таисии Карповны направится прямиком в рай.
Место на кладбище было уже выбрано, на заводе были заказаны бесплатный автобус и железная ограда, оставалось только дождаться приезда сестры Галины. Набальзамировав тело, Полищук уверил Леонида Павловича, что можно спокойно ждать еще три-четыре дня.
Ночью Леонид Павлович проснулся от странных звуков: то ли шороха рвущихся обоев, то ли скрежета выдергиваемых из досок гвоздей, то ли еще чего-то… Сев на постели, он прислушался. Рядом, посапывая носом, словно ребенок, спала Люба. Больше ничего не было слышно. Решив, что ему все это показалось, он снова накрылся одеялом, свернулся калачиком, чтобы быстрее согреться, закрыл глаза. И тут он снова услышал звук, на этот раз другой: еле слышные, почти невесомые шаги…
«Что за черт?..» — с беспокойством подумал Леонид Павлович, до предела напрягая слух. Да, он явно слышал чьи-то мелкие, семенящие шаги. Так ходила его мать, когда могла еще ходить!
— Не может быть!.. — прошептал он, вмиг обливаясь холодным потом. — Неужели Полищук ошибся?..
