— Теперь мы тебя убедили? — спросил председатель.
— Заканчивайте, — сказал обвиняемый.
— Я не договорил. Спустя четверть часа после того, как она вошла к начальнику полиции, ты тоже вошел туда. Она посеяла предательство, а ты пришел собрать плоды вознаграждения. Как покорная служанка, она взяла на себя совершение преступления, ты же явился, чтобы довершить подлое дело. Лоренца вышла одна. Ты, несомненно, отступился от нее и не хотел порочить свое имя, появляясь в ее обществе. Ты вышел с торжествующим видом вместе с графиней Дюбарри, прибывшей туда по твоему приглашению, чтобы получить из твоих рук сведения, за которые ты хотел получить мзду… Ты сел в карету этой шлюхи, словно моряк на корабль с Марией Египетской; ты оставил губительные для нас бумаги у господина де Сартина, но забрал шкатулку, которая могла погубить тебя в наших глазах. К счастью, мы все видели! Свет небесный освещает наши добрые дела…
Бальзамо молча поклонился.
— А теперь я могу сообщить тебе наше решение, — прибавил председатель. — В Высший совет поступили сведения о двух предателях; один из них — женщина, твоя сообщница, она, возможно, действовала без злого умысла, однако нанесла ущерб нашему делу, раскрыв одну из наших тайн; другой — ты, учитель, ты, Великий Кофта, ты, светлый луч, трусливо спрятавшийся за спину этой женщины, чтобы скрыть свое предательство.
Бальзамо медленно поднял бледное лицо и пристально посмотрел на посланцев; его взгляд горел огнем, который он вынашивал в своей душе с самого начала допроса.
— Почему вы обвиняете эту женщину? — спросил он.
— Мы знаем, что ты попытаешься ее защищать. Мы знаем, что ты любишь ее до самозабвения, что ты отдаешь ей предпочтение перед другими женщинами. Мы знаем, что она настоящее сокровище для твоей науки, для твоего счастья, для твоего состояния. Мы знаем, что она для тебя орудие, которому нет равных в мире.
— Вам и это известно? — спросил Бальзамо.
— Да, нам это известно, и мы можем через ее посредство заставить тебя страдать больше, чем если бы мы стали тебе мстить.
— Договаривайте…
Председатель встал.
— Вот приговор: Джузеппе Бальзамо — предатель; он нарушил клятвы, однако его знания безграничны, они полезны ордену. Бальзамо должен жить ради преданного им дела; он принадлежит братьям, хотя и отрекся от них.
— Вот как! — сурово и мрачно процедил Бальзамо.
— Пожизненное заключение предотвратит общество от его новых вероломных предательств; в то же время оно даст возможность братьям извлечь из знаний Бальзамо пользу, которую они вправе ожидать от каждого из сочленов. Что же касается Лоренцы Феличиани, ужасное наказание…
— Погодите, — совершенно невозмутимо проговорил Бальзамо. — Вы забываете, что я еще не произнес речи в свое оправдание; обвиняемый имеет право высказаться… Мне довольно будет одного слова, одного-единственного документа. Подождите меня, я вам сейчас принесу обещанное доказательство.
Посланцы с минуту совещались.
— Вы опасаетесь, что я покончу с собой? — горько улыбаясь, спросил Бальзамо. — Если бы я захотел, это уже было бы сделано. В этом перстне столько яду, что его хватило бы на всех вас, стоит его только открыть. Вы боитесь, что я убегу? Так пошлите кого-нибудь вместе со мной, если угодно.
— Иди! — сказал председатель.
Бальзамо удалился; скоро стало слышно, как он тяжело спускается по лестнице. И вот он вошел в гостиную.
Он нес на плече окоченевший труп Лоренцы с мертвенно-бледным лицом; ее белая рука свисала до самой земли.
— Вот женщина, которую я обожал, вот все мое сокровище, мое единственное счастье, моя жизнь; вот та, которая предала, как вы говорите! — вскричал он. — Вот она! Берите ее! Бог нас уже наказал, господа, — прибавил он.
И быстрым, как молния, движением он вскинул труп и отбросил так, что тот покатился по полу к ногам судей; длинные волосы и безжизненные руки мертвой женщины вот-вот должны были коснуться отпрянувших в ужасе заговорщиков; при свете ламп на лебединой шее Лоренцы зияла страшная кровавая рана.
— Теперь говорите, — предложил Бальзамо.
Объятые ужасом судьи закричали в один голос и бежали в невыразимом смятении. Вскоре со двора донеслись конское ржание и топот; скрипнули ворота, потом торжественная тишина опустилась на мертвую женщину и безутешного мужчину.
CXXXIV
ЧЕЛОВЕК И БОГ
В то время как между Бальзамо и пятью мастерами происходила описанная нами сцена, в других комнатах особняка все оставалось без видимых изменений; только появление Бальзамо, вернувшегося за трупом Лоренцы, заставило старика снова пережить недавние события.
Видя, как Бальзамо взваливает на плечи труп и идет с ним вниз, он подумал, что в последний раз видит человека, чье сердце он разбил; он испугался, что Бальзамо его покинет навсегда; для Альтотаса, человека, сделавшего все возможное, чтобы не умереть, это было страшнее ужаса смерти.
Он не знал, почему Бальзамо уходит, куда он идет, и позвал:
— Ашарат! Ашарат!
Это было детское имя Бальзамо; старик надеялся, что оно могло скорее других разбудить чувства Бальзамо.
Однако Бальзамо продолжал спускаться. Когда он был внизу, он даже не подумал снова поднять люк и вскоре исчез из виду в темном коридоре.
— Так вот, значит, что такое человек! — воскликнул Альтотас. — Слепое неблагодарное животное! Вернись, Ашарат, вернись! Неужели ты предпочитаешь нелепую игрушку, зовущуюся женщиной, человеческому совершенству, которое воплощаю в себе я? Ты отдаешь предпочтение минуте перед вечностью!
Нет! — кричал он в следующее мгновение. — Нет! Негодяй обманул своего учителя, он, как подлый разбойник, играл на моем доверии; он боялся, что я буду жить и превзойду его в науках; он хотел унаследовать плоды моего многолетнего труда, который я почти довел до конца; он поставил ловушку мне, своему учителю, своему благодетелю! Ах, Ашарат!..
Старик распалялся от гнева, на его щеках заиграл лихорадочный румянец; в полуприкрытых глазах засветился мрачный огонь, напоминавший кусочки фосфора, какие дети, святотатствуя, вставляют в пустые глазницы человеческого черепа.
Он продолжал кричать:
— Вернись, Ашарат, вернись! Берегись: тебе известно, что я знаю проклятия, порождающие пожар, пробуждающие сверхъестественные силы. Однажды — это было в горах Гада — я уже призывал на помощь сатану, того самого, которого в древности волшебники называли Фегором; сатана, вынужденный оставить темные глубины преисподней, явился мне. Я беседовал с семью ангелами — орудиями Божьего гнева — на той самой горе, где Моисей получил скрижали с Божьими заповедями; стоило мне только захотеть, и вспыхнул огонь в священном семиогненном треножнике, который Траян похитил у иудеев… Берегись, Ашарат, берегись!
Ответом ему была тишина.
Голова его все больше затуманивалась, он заговорил придушенно:
