воздухе. Впереди Москва, новое назначение, новые задачи, новые соратники. Равномерный шум моторов сопровождает раздумья о предстоящем, которые постоянно прерываются впечатлениями о только что закончившихся сражениях на Крымском побережье. В сознании возникают, казалось бы, незначительные, но яркие эпизоды боев, детали сражений. Нелегко отключиться от обстановки, с которой сроднился всеми помыслами и стремлениями. Надолго, а подчас и на всю жизнь остаются в кладовых памяти «зарубки» от пережитого, по которым спустя много лет отыскиваешь многочисленные и довольно подробные сведения о том, что казалось безвозвратно забытым.
Историки для описания минувшего пользуются главным образом документами определенного периода, эпохи. Для военного историка источниками служат, как правило, планы операций, решения военачальников, отданные ими приказы и распоряжения, сводки и донесения штабов, журналы боевых действий и другие многочисленные документы, без которых в условиях минувшей войны невозможно было проведение ни одной сколько-нибудь значительной операции, любого боевого или организационного мероприятия. И это вполне правомерно. Но важны и свидетельства непосредственных участников и очевидцев событий. В памяти оседает множество таких фактов, которых не найдешь ни в каких документах, такие сведения нередко облекают историю в плоть и кровь, делают ее доступной для восприятия, содействуют воспитанию молодежи, формированию характера и убеждений людей. Я веду речь о непосредственных переживаниях участников событий, их восприятии происходившего, об их взаимоотношениях между собой, в том числе о взаимоотношениях руководителей и руководимых, их живом общении.
Написанный скупым штабным языком приказ не в состоянии передать того заряда энергии и воли, который вложил в него военачальник, когда отдавал его устно. Никакая сводка или донесение не передает того чувства уверенности в победе или душевных колебаний командира, когда он по телефону передавал ее в вышестоящий штаб. Даже самая добросовестная протокольная запись стороннего наблюдателя не может отразить того, что запечатлело сознание непосредственного участника событий.
Я веду речь, конечно, не к тому, что исторические работы во всем должны опираться на воспоминания участников событий, а к тому, что воспоминания имеют также большую ценность(Кстати сказать, и мои собственные работы, в том числе и эта книга, в гораздо большей степени опираются на документы, чем на воспоминания в строгом смысле этого слова.). При этом документы могут сохраняться веками, чего нельзя сказать о современниках тех или иных событий. Поэтому нужно крайне бережно относиться ко всему, что написано живыми свидетелями исторических событий.
Все воспоминания субъективны, в этом их недостаток и в этом же их достоинство. Достоинство «субъективизма», о котором я веду речь, заключается в том, что автор высказывает свою собственную оценку событиям, дает им такое истолкование, которое обусловлено его местом в развитии этих событий. Попутно скажу, что, например, тот, кто находился на высокой горе, видел, как правило, дальше и лучше, чем тот, кто был у ее подножия. Однако находившийся под горой зачастую отчетливее видел происходившее на ней. Не исключено вместе с тем, что человек, оказавшийся на высокой горе, страдает близорукостью и ничего дальше своего носа не видит. Но это частный вопрос. Важно, чтобы в мемуарах отразилась личность их автора, его душа, его идеалы, его жизненный опыт. Такой «субъективизм» следует приветствовать. Но можно и нужно критиковать мемуариста за субъективизм «сознательный», когда он нарочито искажает события в угоду какой-то предвзятой цели. В случае, когда пишущий воспоминания привлекает документы, он невольно вынужден «корректировать свой субъективизм». Вместе с тем участник событий, анализирующий документы, имеет возможность корректировать и субъективизм тех, кем они в свое время были составлены. Чем больше будет воспоминаний «хороших и разных», в том числе и об одном и том же событии, тем ярче и правдивее историк будущего сможет воспроизвести картину минувшего.
На пути из Крыма в Москву я стремился осмыслить и отобрать из накопленного мною опыта руководства войсками в последних операциях полезное для своей предстоящей деятельности. Главное в этом опыте состояло в том, что необходимы стремительные, неожиданные для врага удары, ибо он старался теперь закрепиться на важных в стратегическом отношении рубежах с тем, чтобы по возможности превратить невыгодный ему теперь маневренный характер войны в позиционный. Эти расчеты были связаны с надеждой на выигрыш времени, которое Гитлер намеревался употребить, чтобы добиться сговора с нашими западными союзниками.
Оставшись наедине со своими размышлениями, я не заметил, как прошло время. Мы приземлились на Центральном аэродроме Москвы. Здесь меня встречала группа работников Генерального штаба во главе с генералом А.А. Грызловым. Прямо с аэродрома я поехал в Генеральный штаб, где генерал армии Алексей Иннокентьевич Антонов [105] , исполнявший тогда обязанности начальника Генерального штаба, кратко ознакомил меня с обстановкой на фронтах. К середине апреля линия фронта отодвинулась далеко на запад и тянулась от полуострова Рыбачий к Петрозаводску, Ладожскому озеру. Берега Финского залива в районе Ленинграда и Кронштадта были очищены от гитлеровцев. Далее линия фронта шла от Нарвы на Псков, проходила восточнее Новоржева, а затем, огибая Витебск, Оршу, Бобруйск, Пинск, выходила к Припяти и шла восточнее Ковеля, Владимир-Волынска, Золочева на Девятин, что западнее Коломыи, а затем, отклоняясь на восток и оставляя за нами Черновцы, упиралась в Черное море у Аккермана. К лету 1944 г. на советско-германском фронте насчитывалось около 240 дивизий Германии и ее сателлитов. Вермахт, хотя и утратил теперь окончательно и бесповоротно стратегическую инициативу, все же обладал достаточной боеспособностью для того, чтобы оказывать ожесточенное сопротивление на всей громадной по протяженности (4450 км) линии фронта. Германия располагала по-прежнему экономическими ресурсами для того, чтобы снабжать армию вооружением. Главной целью гитлеровской ставки, как я и предполагал, являлось стремление создать прочную стратегическую оборону, не допустить выхода советских войск к границам рейха, измотать Красную Армию в затяжных изнурительных боях за каждый рубеж, использовать все это для дипломатических комбинаций с капиталистическим Западом и заключить мир на сносных для гитлеровской клики условиях.
Эти намерения врага находили питательную почву в политике правящих кругов Англии и США, которые продолжали оттягивать открытие второго фронта на Европейском континенте. Давно запланированная и много раз обещанная высадка их войск в северной Франции вновь и вновь откладывалась. На Западе все еще надеялись, что обе стороны будут измотаны и обескровлены в единоборстве и тогда можно будет продиктовать свои условия мира. Ввод свежих войск в Германию и другие оккупированные ею европейские страны, наличие свободных материальных ресурсов, по мнению реакционных кругов Вашингтона и Лондона, должны были обеспечить установление во всей Европе выгодного им порядка. Вожделения империалистов простирались до надежды превратить Советский Союз в сырьевой придаток западных держав. То, что эти наши предположения не были ошибкой, подтвердилось после войны документами, опубликованными на Западе. В частности, в книге Гудериана «Воспоминания солдата» приведена дипломатическая переписка между так называемой нейтральной Испанией и Англией по вопросу о возможности заключения сепаратного мира западных стран с Германией [106] .
По словам Гудериана, испанский диктатор Франко направил 21 февраля 1943 года английскому послу ноту: «…Если не изменится в корне ход войны, то русские армии проникнут в глубь территории Германии. Разве такие события, в случае если они произойдут, не являются угрозой для Европы, особенно Англии? Коммунистическая Германия передала бы России свои военные секреты и военную промышленность. Немецкие техники и специалисты дали бы возможность России превратиться в гигантскую империю, простирающуюся от Атлантического до Тихого океана… Если Россия получит разрешение на оккупацию Германии, никто уже не будет тогда способен остановить дальнейшее продвижение Советов».
Едва ли есть необходимость полемизировать с этой антисоветской демагогией. В ней достойно внимания лишь признание нашей силы, способности нашей страны одной, без помощи Запада, сокрушить фашизм.
Посмотрим, однако, что ответила на это Англия в лице своего посла в Испании Гоуэра: «Теорию, что Россия после войны создаст угрозу Европе, я не могу признать. Также я отклоняю мысль, что Россия после окончания боевых действий может начать против Западной Европы политическую кампанию… Разве может после войны какая-нибудь нация, полностью опираясь на свои собственные силы, подчинить Европу? Россия будет занята своим восстановлением, причем в большей степени она зависит от помощи Соединенных Штатов и Великобритании. Россия не имеет ведущего положения в борьбе за победу. Военные усилия совершенно одинаковы, и победу союзники одержат совместно. После окончания войны крупные американские и английские армии оккупируют континент. Они будут состоять из первоклассных солдат, они не будут потрепаны и истощены, как русские части. Я отважусь предсказать, что англичане будут самой мощной военной силой на континенте. Влияние Англии на Европу будет таким же сильным, каким оно было в дни поражения Наполеона.
Наше влияние,
