Большие красные весла с трудом двигали барку против течения, от паруса в утреннем безветрии не было никакой подмоги. Солнце вставало вдали над крышами домов на Лондонском мосту. Блестящая поверхность реки постепенно заполнялась лодками всех видов и размерив, но мост не пускал вверх по течению морские суда, и все мачты вокруг казались подстриженными строго по высоте его арок. Вид распахнутого речного простора, все покрывающей утренней голубизны, как всегда, наполнил Лилберна щемящей грустью, ощущением чего-то безнадежно упущенного, сию минуту упускаемого, и в то же время некой торжественной приподнятостью, будто упущенное было не утратой, а сознательно принесенной жертвой. Чувство это было таким глубоким и всепоглощающим, что оно не оставило его и тогда, когда, после многих часов ожидания в Уайтхолле, после затяжных перебранок с клерками и охраной, после тщетных попыток передать какую-нибудь весточку Элизабет, его наконец ввели в зал и поставили перед Государственным советом.
Сколько раз ему уже доводилось стоять вот так перед высшими судьями страны? Звездная палата в 1638 году, потом королевский суд в Оксфорде, потом в 1645, парламентский комитет расследований, а годом позже — суд палаты лордов. И каждый раз начиналось с одного и того же: ему задавали вопросы, а он пытался объяснить, что невозможно, незаконно, нелепо требовать у обвиняемого показаний против самого себя. Где теперь глава Звездной палаты, архиепископ Лод? Казнен в 1645 году. Где королевский судья Хит? Бежал на континент. Где Принн, Манчестер? Изгнаны из парламента, лишены всякой власти и влияния. Перед ним сидят люди, все это совершившие, одолевшие всех врагов, провозглашавшие много раз идеалы справедливости, свободы, законности, но их президент, точно так же как все предыдущие, начинает с вопроса, писал ли он, Лилберн, скандальный и клеветнический памфлет «Новые цепи Англии», а он должен с самого начала объяснять, что уже ответ на такой вопрос означал бы для него предательство прав и вольностей свободного англичанина, за которые они вместе боролись столько лет.
Но он решил говорить не только об этом. Он сказал им, что считает их власть незаконной и недействительной. Что не знает того указа парламента, которым они создали сами себя за закрытыми дверями. Что Государственный совет, включающий в себя членов парламента — а он узнает здесь многих, — не может обладать судебной властью. Ибо, если законодатели будут одновременно и судьями, у кого же бедным подданным искать защиты от судьи неправедного? Что при всем личном уважении ко многим здесь присутствующим, которых он знает за людей честных и мужественных, он никогда не признает за ними права посылать военные отряды штурмовать дома безоружных горожан, хватать их и силой волочить по улицам на глазах всего города.
— И, сэр, позвольте в заключение сказать, что если уж вы решитесь оставить меня под стражей, то пусть меня отправят в обычную гражданскую тюрьму. Там тюремщики, по крайней мере, связаны какими-то правилами и ответственностью. Солдаты же вынуждены слепо выполнять приказы своих начальников. И если им прикажут ночью прирезать арестованного, скажем, за попытку к бегству, они обязаны будут выполнить это. — Впервые за все время своей речи он повернул голову направо и взглянул прямо в глаза сидевшему там Кромвелю. — Вы знаете мой характер. Десять лет назад я поджег свою камеру в Флитской тюрьме. Я и сейчас скорее спалю себя вместе с вашей караульней, нежели добровольно подчинюсь военной власти.
Президент холодно заметил ему, что он мог бы не тратить столько слов, ибо его привели не на суд, а на расследование. Парламент поручил Государственному совету выявить авторов скандальной книги, чем он и занимается. Что же касается суда, то за ним дело не станет.
В караульне Лилберн едва успел рассказать друзьям о ходе допроса, как вызвали Уолвина. После него — Овертона. Оба держались той же линии: отказывались отвечать на вопрос о своей причастности к опубликованию «Новых цепей Англии» и отрицали правомочность Государственного совета. Даже Уолвин, который мог бы с чистой совестью сказать «не причастен» и отправиться домой, решил не пользоваться этой лазейкой.
— Что мне там делать? — грустно улыбался он. — Все равно кредит мой после такого вторжения подорван безнадежно. В торговом мире репутация, как корабль, строится несколько лет, а сгорает в одночасье.
Дебаты по их делу затянулись дотемна. Караульня была отделена от зала заседаний двойной дверью, но когда страсти разгорелись, отдельные выкрики стали долетать до них. Потом кто-то несколько раз грохнул кулаком по столу и крикнул:
— Вы должны сокрушить этих людей!
Они узнали голос Кромвеля.
— Говорю вам, у нас нет другого выхода, как раздавить их. Иначе они раздавят нас.
Голос свободно проникал через массивные двери, Лилберну почти не приходилось напрягать слух.
— Сколько затрачено сил, крови, денег! Сколько страданий, сколько многолетних трудов принесено в жертву нашей победе. И если мы сейчас дадим вырвать ее из наших рук, если уступим ничтожной шайке крикунов — да мы станем посмешищем всего мира. И вся вина за великое дело, пущенное прахом, падет на наши головы. Мы пытались урезонить их, пытались договориться. Довольно. Повторяю, они не уймутся до тех пор, пока мы не сокрушим их. У нас нет выбора.
Вскоре после этого заседание Государственного совета закончилось и арестованным было объявлено решение: все трое обвинялись в государственной измене и ожидать суда должны были в тюрьме. В выпуске под залог им было отказано.
По пустой реке, вниз по течению барка шла гораздо легче, иглы звездного света ломались на шлемах и кирасах стражников, на выныривающих из черной воды веслах, и Лилберн, усталый и опустошенный, думал только о том, стоит или не стоит ввязываться в свару с комендантом Тауэра, добиваясь для себя и друзей тех камер окнами на юг, пол которых хоть немного согревался крепостной кухней внизу.
«Сегодня сотни женщин собрались у палаты общин, чтобы подать петицию в защиту арестованных левеллеров. Солдаты обращались с ними грубо и бесчеловечно, сгоняли со ступеней прикладами мушкетов, бросали под ноги петарды. Только двадцать из них были допущены внутрь, и их предводительница представила петицию. Но один член парламента сказал, что не женское это дело ходить с петициями и лучше бы они оставались дома мыть тарелки. „Если у кого и остались еще тарелки, — отвечала женщина, — то не осталось, что класть на них“. „Все же странно и необычно, — сказал другой, — когда женщины являются с прошениями в парламент“. „Странно еще не значит незаконно. Отрубить голову королю было делом тоже довольно необычным, но, полагаю, вы оправдываете его“».
«После того как власть, печать и само имя парламента были узурпированы военной хунтой, жизнь, свобода и, состояние каждого человека оказались в полной зависимости от воли этих людей. Не осталось ни закона, ни справедливости, ни права. Тяготам народа нет облегчения, варварские налоги не отменяют, воплей и стонов бедных не слышат, нищета и голод обрушиваются на нас мощным потоком и уже затопили некоторые части страны. Поэтому мы объявляем всему вольному народу Англии и всему миру, что мы решили подняться с мечами в руках, чтобы освободить себя и землю наших отцов от рабства и угнетения, отомстить за кровь расстрелянных солдат и добиться устроения нашей несчастной нации на тех справедливых основах, какие предложены в „Народном соглашении“, выпущенном 1 мая этого года узниками Тауэра, подполковником Джоном Лилберном, мистером Уолвином и Овертоном. И мы заявляем, что, если хоть волос с их головы упадет по вине тех тиранов, которые держат их в незаконном заключении, мы с помощью божьей отомстим им и их прислужникам во сто крат страшнее».
«Когда офицеры оставили нас, наши двенадцать рот выбрали новых и с развернутыми знаменами выступили из лагеря. К вечеру того же дня мы пришли в Берфорд, где парламентеры, посланные генералом Ферфаксом, догнали нас и вступили в переговоры. Имея донесения, что войска генерал-лейтенанта Кромвеля приближаются, мы стали упрекать парламентеров в том, что они хотят обмануть и предать нас, но те клялись, что до получения нашего ответа никаких враждебных действий предпринято не будет. Однако в ту же ночь эти войска ворвались в город с двух сторон, выкрикивая проклятия и угрозы, застигли
