'Желаний своевольный рой'. Эротическая литература на французском языке. XV-XXI вв.

Если же разум и человеколюбие еще сохраняют власть над сердцем молодого человека и не позволяют ему предаться варварскому наслаждению и осквернить бутоны розы, прежде чем они распустятся под дуновением Зефира, его вниманию предложат все самое совершенное, что только создала природа. […] О несчастный юноша, остановись!.. остановись!.. Под этими цветами прячется змея. […]

Законы общества, приличия, целомудрие, а главное, прикрасы изостряют желания и тем самым делаются тайной пружиной современной проституции. До тех пор пока гостям будут подносить изысканные блюда и тонкие вина, в обществе не переведутся люди невоздержанные и чувственные без меры. Итак, дело наших законов не столько уничтожить проституцию, ибо сие подлое занятие будет существовать столько же, сколько будут действовать сами эти законы, сколько уменьшить ее опасности, прежде всего физические, а затем, вследствие естественного хода вещей, и нравственные.

По правде говоря, не проституция породила ту постыдную заразу, которая истребляет род человеческий, но она способствует ее распространению, она ее нечистая кладовая и неиссякаемый источник. Когда бы страшные следствия грубого вожделения губили одних лишь виновных, даже в этом случае кара, хотя и справедливая, оставалась бы великим несчастьем для рода человеческого… Но ведь дело обстоит куда хуже. Вы, заботливые матери, в течение долгих лет пестуете нежные цветы, украшение отечества и безупречные творения природы; материнскими наставлениями и собственным примером вы внушаете вашим дочерям любовь к добродетели и целомудренную скромность; сколько же горя причинит вам юный супруг, которого вы им предназначаете! Ослепленные его мнимыми добродетелями, плененные его блестящей наружностью, вы даже не подозреваете, что он несет с собою порок и смерть. Быть может, он и сам того не подозревает. А юная, робкая супруга, терзаемая ядом, природа и источник которого ей неизвестны, испустит дух в мучениях, дав жизнь существу столь же несчастному, которое последует за нею в могилу.

Не стану спорить с приговором всех стран и всех веков: проституция есть необходимое зло для всех стран, где еще осталась хоть толика стыдливости. Спарта, где эта добродетель находилась под запретом, — единственное известное мне место, где отсутствовали эти несчастные, которые под действием всевозможных пороков доходят до последней стадии подлости и низости.

Человек, который пожелал бы взглянуть на те обиталища порока, какими изобилует наша столица, с точки зрения политической и философической, и обошел бы их все до единого (впрочем, предосторожности ради имея подле себя, подобно римским триумфаторам, рассудительного спутника, который бы постоянно напоминал ему, что он слаб и смертен), такой человек увидел бы зрелище возмутительное: прекрасные собою девицы, наделенные всеми преимуществами своего пола, кроме добронравия, потеряны для общества, а ведь они могли подарить ему детей — крепких, статных и миловидных. Итак, сказал бы себе наш герой, разврат похищает все самое прекрасное и пленительное примерно так же, как война уносит людей самых сильных и высоких. Отсюда следует, что число красивых женщин постоянно уменьшается, а те, кто хоть в чем-то способны с ними сравняться, становятся тщеславнее и глупее, а следственно, более падкими на искушения. Быть может, любезный друг, ты сочтешь утверждения мои чересчур смелыми и лишенными доказательств. Брось, однако, взгляд на множество почти безобразных женских лиц и нескладных фигур, которые окружают нас в больших городах; подумай об уродстве, которое передается из поколения в поколение, от отца к сыну и от матери к дочери. Природа действует иначе: вспомни страны, где прекрасный пол не обречен становиться с самого юного возраста добычей порока и где крестьянскую дочь, какой бы раскрасавицей она ни была, отдают в жены крестьянскому сыну; ты согласишься, что там дети наследуют от родителей их пленительные черты. Скажу больше: нравственность умножает красоту. Родители, погрязшие в распутстве, дают жизнь хилым детям, чья нежная, бледная кожа не способна бороться с действием воздуха и возраста. Недаром в Париже, где нарасхват ранние фрукты, ранние таланты и ранние красавицы, где в цене все преждевременное, природа уступает людям и награждает их в соответствии с их вкусами: хорошенькие дети обоих полов здесь не редкость, однако вырастая, они дурнеют на глазах: эти блестящие куклы, отрада поверхностного вкуса простонародья, подобны цветам, которые раскрываются на заре и вянут уже к полудню. Напротив, в иных провинциях видел я у детей лица незрелые, умы более чем неглубокие, однако, вырастая, эти же самые существа изумляли либо правильностью черт, либо основательностью талантов. В общем же, друг мой, род человеческий утратил привлекательность: в наших краях по тем особым обстоятельствам, которые я тебе только что изложил, а во всех остальных — по причине смешения народов. Говорят, что персиянин, будучи наполовину татарином, исправляет природную свою некрасоту, вступая в сношения с прекраснейшими из тифлисских рабынь, и все же дети, рожденные от этих союзов, не так хороши, как если бы и отец их, и мать взросли на плодородных берегах Куры и если бы отпрыски их наслаждались благотворным влиянием того климата, что питает Граций. Да и сами грузины разве не вредят красоте своего народа, отдавая на сторону все, что есть у них самого прекрасного? Полагаю, что сомневаться в этом невозможно. Итак, повсюду в мире мы видим одних лишь полукрасавиц, а если где-нибудь и находятся красавицы совершенные, то лишь в отдаленных провинциях, где невинности нравов сопутствует честный достаток. Ибо нищета губительна для тела; хуже того: ее тлетворного влияния не избегает и душа, у которой нищета похищает половину добродетели. В этом легко убедиться, стоит только поездить по деревням. Несчастные всегда уродливы. Достаток же и равенство рано или поздно приводят с собой, вместе с играми и смехами, Венеру и Граций. А пока это время не наступило, красавицы будут среди нас столь редки, что придется простить им кокетство и жеманство. Кто, однако, может поручиться, что антильский яд не наносит наружности рода человеческого ущерб непоправимый?.. Нужны ли более веские причины, для того чтобы желать наведения порядка в той области, которая, по правде говоря, очень мало располагает к порядку, но раз порядок царил в ней некогда, значит, ничто не мешает установлению его и ныне. На кону стоят жизнь и здоровье граждан; интересы наших дочерей, которых, как бы целомудренно они себя ни вели, повсюду подстерегает дурная болезнь; наконец, красота — второе, а по мнению многих, самое первое из преимуществ рода людского!

Но и это еще не все: если навести порядок в обителях разврата, они могут приносить заметную выгоду. Я разъясню эту мысль в следующих письмах, ибо нынче разговорился сверх меры. Ты не любишь напыщенных посланий, не содержащих ничего, кроме пустопорожних рассуждений; я надеюсь потрафить твоему вкусу, представив на твой суд идеи, способные принести пользу роду человеческому. […]

Твой любезный д’Альзан.

Четвертое письмо: от д’Альзана к де Тианжу

[Д’Альзан виделся с Урсулой наедине и, против обыкновения, держался скромно и сдержанно.]

Возвращаюсь к моему плану.

I. О необходимости иметь особые места, отведенные для публичных женщин

Ты уже понял, что намерение мое состоит не в том, чтобы осудить проституцию как нечто совершенно неприемлемое в правильно устроенном государстве. Напротив, я полагаю, что в больших городах, как это ни печально, проституция есть вещь совершенно необходимая, особенно же необходима она в Париже, Лондоне или Риме — городах, каждый из которых сам по себе составляет целый мир.

Помнится, я уже писал тебе, что в древности без публичных девок обходились только в Спарте. Законы Ликурга отнимали стыдливость даже у самых целомудренных, а это, должно быть, делало вожделение менее жгучим. Но это еще не все: законодатель, которого греки долгое время считали мудрейшим из мужей, слишком хорошо знал сердце человеческое, чтобы не почувствовать, что, до тех пор пока законное право обладать женщиной будет принадлежать только ее супругу, у всех остальных невозможность обладать ею на основаниях столь же законных будет возбуждать желания самые неодолимые. Ликург повелел, чтобы граждане Спарты, у которых все уже было общим, смогли обмениваться также и женами. Он предписал даже тем, кто бесплоден, на время уступать свою жену другому. В республике, где все граждане были равны и вкушали пишу сообща, где, следственно, не было места роскоши ни в кушаньях, ни в платье, ни в жилищах и где, наконец, каждый мужчина мог притязать на всех красавиц, а все женщины — следовать своим влечениям, ибо законы их не осуждали, в такой республике проституция, подлое установление, по вине которого хорошенькая девица делается бесправнее скота, существовать не могло.

В Афинах, Риме и во всех других государствах, где понятия о браке были куда менее четкими, чем у