Все три мои турковские подружки тоже учились в Саратове, но поступили в дошкольное педучилище. Жили, к сожалению, не в общежитии, а на частной квартире. Но общались мы часто.
Однажды меня навестила мама. Девочки, учившиеся со мной, еще на улице узнали, к кому она приехала: так мы были с ней похожи.
Но к концу учебного года случилось непредвиденное. Дело в том, что до войны здание нашего института принадлежало сельскохозяйственному институту. В войну здесь размещался госпиталь. Сельскохозяйственники отвоевавали свое здание. И нам, студентам, было предложено перейти в автодорожный институт. Все это было не совсем приятно, но не бросать же учебу снова.
Здание нового института было просторным, состояло из восьми секций, имело просторные аудитории, большой актовый зал. Через дорогу от учебного корпуса находилось большое четырехэтажное общежитие. Но нас, вновь прибывших из строительного института, разместили в восьмой секции учебного корпуса. И в комнате нас было человек по тринадцать.
Своих турковских подруг я теперь видела реже, так как жила далеко, в клиническом поселке {прежней Агафоновке).
Первые студенческие годы после войны были очень голодными. Иногда, правда, из дома я привозила немного муки, пшена или картошки.
Стипендию, как правило, получала повышенную. Но и она была невелика — четыреста девяносто рублей, в то время как буханка хлеба на рынке с рук стоила сто рублей. Есть в общем-то хотелось все время. Денег из Турков мне не присылали никогда, мама начинала новую жизнь, и им очень многое нужно было приобрести. Но необходимую одежду мне приобретали. Впрочем, у нас никто не одевался шикарно. И это никого не смущало, так как все были довольны судьбой, было весело от каждого пустяка, любили петь, ходить в драматический и оперный театры, на танцы, устраиваемые в институте три раза в неделю, участвовать в художественной самодеятельности. Забывался и голод.
Зато в воскресенье, как правило, с утра я ехала к турковским девчатам, и мы шли в столовую, где выстаивали неимоверную очередь. Покупали тарелку вермишелевого супа, к которому прилагался кусочек {сто грамм) хлеба. Суп тут же съедали, а хлеб несли на базар. Продав его ровно за столько же, сколько стоит обед, мы выстаивали новую очередь в столовой. И так раза три. Зато мы съедали по три тарелки супа, и в убытке не были: все покрывал проданный хлеб.
С понедельника начиналась обычная трудовая неделя: голодная, напряженная, но привычно веселая, так как не угасал задор от поставленной цели — учиться. А страна после войны очень ждала нас, так как особенно нуждалась в специалистах, чтоб залечивать послевоенные раны.
В праздники и на каникулы я приезжала в дом моей мамы, но большую часть времени проводила в родном доме на Лачиновке, постоянно виделась с мамой Наташей, наблюдая с каждым приездом за тем, как она заметно стареет. В жизни ей пришлось пережить очень много: истязания пьяным отцом ее матери и смерть ее в молодые годы, воспитание после этого своих сестер и братьев, замужество в многолюдную бедную семью, похороны четверых первых детей, три пожара и три стройки новых домов, воспитание пятерых детей при непрерывной подработке шитьем и торговлей, чтобы дать им образование и даже воспитание меня, внучки, похороны двоих взрослых дочерей, пьянство мужа, неудачные браки моей матери. Из-за всего — страдания и бессонные ночи. Стал прогрессировать паралич, слегка подергивались пальцы левой руки, и плохо стали ходить ноги. Но по дому все еще делала сама.
В институте больше других я общалась с Катей Поповой, девушкой умной, серьезной.
Из парней на первом курсе у меня друзей не было.
На втором курсе, кроме учебы и танцев, я занималась общественной работой, была избрана членом комитета комсомола, издавали большую стенгазету, ходила в хоровой кружок, в составе которого было более ста человек. Руководил им профессионал, старый майор, очень мягкий и деликатный человек. Зато в драматическом кружке занималась под руководством редчайшего грубияна, артиста Василевского, который, видимо, подражал своему режиссеру. Мы поставили несколько многоактных пьес. И говорят, неплохо.
Но вот я закончила второй курс. Но как же мы все, оказывается, скучаем по своим домам, где родные лица и еда досыта. Однако, ни позавчера, ни вчера, ни сегодня мне не удается достать билет на поезд. А сегодня уезжают и мои турковские подруги, сумевшие достать билеты заблаговременно. С ними в вагон я и отправляю свой чемодан. Сама же остаюсь на платформе почти до самого отхода поезда, держа в руках копеечную игрушку — картонную балалаечку. До отправления поезда пять-семь минут. Изобразив запыхавшуюся, подбегаю к проводнице с просьбой:
— Пропустите на секундочку, пожалуйста. Я только передам братишке игрушку и мигом назад.
Проводница смотрит недоверчиво.
— Да вы не волнуйтесь. Я — не пассажир, видите — без вещей.
Ура! Я в вагоне. А дальше не страшно. Где-то в пути пройдет контролер, соберет с зайцев-студентов по трешке, и можно будет ехать спокойно до конца. Не имеющие денег прячутся под сидения. Но что это? Из-под сидения торчат чьи-то длинные ноги.
— А ну, заяц, вылезай, — приказывает контролер.
Из-под лавки вылезает наш студент, рыжий и смешной Мишка Халдей.
— Плати, голубчик, штраф.
— Зачем штраф? У меня билет есть.
И Мишка роется в своих многочисленных карманах, выворачивая их и не спеша вынимая их содержимое: недоеденный сухарь, огрызок карандаша, блокнотики, многочисленные записки и записочки. Управившись с одним карманом, спокойненько принимается задругой и так далее. Контролер свирепеет:
— Да ты что, черт рыжий, два часа мне будешь голову морочить? Каждому пассажиру понятно, что билета у тебя нет.
— Я же знаю, что есть, — возражает Халдей. И Миша продолжает неспешные поиски.
— Да я тебя из вагона вон выкину!
— Зачем же? — парень невозмутим.
Мишка аккуратно опускает два пальца в карман и с вежливым поклоном протягивает билет.
Контролер в недоумении, он застыл.
— Так какого же дьявола ты под полку лез? — изумленно произнес контролер.
— Так ведь все полезли, полез и я, — ответил Мишка, глядя невинными глазами.
Вагон сотрясался от хохота. Недаром М. Халдей был бессменным конферансье на всех студенческих концертах. Он был всегда веселым, находчивым, остроумным. Разыграл клоунаду и в вагоне, повеселив друзей, радуясь хохоту как в зрительном зале.
Поезд останавливается: Летяжевка. Какое же это близкое, родное слово! Оно — предвкушение радости. Езжу целые десятилетия, но прочитав знакомое до боли «Летяжевка», не бываю равнодушной и в зрелые годы.
Наконец, ни с чем не сравнимое — Турки. Это курортное местечко. Как и до войны, сюда съезжается на лето много отдыхающих: к одним приезжают в отпуск родственники, к другим отдохнуть дачники, к третьим нуждающиеся поддержать здоровье на чистом воздухе. Тут не только саратовцы, много москвичей, ленинградцев, горьковчан, свердловчан и людей из других городов Советского Союза.
Дни мы с подругами проводили на Хопре, набрав с собой овощей и фруктов, а вечером непременно — в Дом культуры — в кино, на танцы, на репетиции.
Открывается занавес и удивляемся: сколько же народа! Даже во весь проход приставные стулья.
Но вот мама снова меня провожает. Она, как всегда, нервничает, суетится и беспокоится, что не достанем билета, или при таком скопише людей я не успею сесть в поезд в течение двухминутной остановки поезда.
Я опять в Саратове, а мысли о Турках. Даже в прохожих горожанах ищу кого-нибудь похожих на туркачей. Много проходило дней, пока по-настоящему не успокаивалась и не втягивалась в учебу.
Но вот захлестнули курсовые работы, а по средам, субботам и воскресеньям — неизменные студенческие танцы.
Однажды, протанцевав с каким-то студентом танец или два, мы вышли из зала на улицу остыть. Парень был худенький, светловолосый, кудрявый и веселый.
