так привыкли не расставаться, что нас огорчала предстоящая практика. Так хотелось бы в столице не разлучаться, быть всегда рядом, но нас могут разбросать по разным местам.
— А вы возьмите да поженитесь, — как-то просто, по-доброму, сказала Маруся, — а мы с Сережей будем свидетелями.
О свидетелях мы и слыхом не слыхивали, в Екатериновке искали ЗАГС, конечно, не предполагая, что нужны свидетели: никто из наших однокурсников не были женатыми. Да и вообще в то время в институте женатых пар не было — послевоенная молодежь целеустремленно тянулась к знаниям, все личное — «на потом».
11 — го июля 1950 года мы отправились в ЗАГС вчетвером, но кроме присутствия свидетелей, необходимо еще одно условие: подача заявления заблаговременно. Дня через два Рэмиру необходимо быть уж в лагерях, и работники ЗАГСа, знавшие Сережу, расписали нас.
Свадьба наша была очень скромной, она походила на вечеринку, где собрались только домашние. Даже подружки мои были уже во Владивостоке. Мама и печку не топила, чтоб постряпать. Она напекла на сковородке пирожков, потушила картошки с мясом, поджарила яичницу, нарезала колбасы немного и селедки. Мы успели еще сбегать за моей крестной Татьяной. И она не раз потом рассказывала, как удивлялась нам, попавшим под дождь, уходя от нее. Разувшись и ухватившись за руки, мы стрелой мчались вдоль улицы, а она только качала головой:
— Разве же похожи они на молодоженов?
Худенькие, невысокого роста, мы больше были похожи на школьников седьмого класса.
Но в узком кругу все равно на вечеринке было весело. В послевоенное время не устраивали пышных свадеб, а часто обходились и вовсе без них, страна еще не окрепла после войны, люди жили очень скромно.
Не поверил, что мы женаты, и майор Хариф, к которому нас направили на практику. Даже проверив документы, он все еще изумлялся тому, что очень уж мы молоды, хотя Рэмиру было двадцать два, а мне двадцать три года: из-за роста и худобы мы казались моложе.
Майор направил нас в одну из воинских частей и позаботился о том, чтоб в военном городке нам на время практики выделили отдельный домик. Нас оформили техниками-строителями и платили деньги. А мы покупали мороженое, консервы и другие вкусные вещи, которые в Москве уже в магазинах стали появляться. Страна начинала приходить в себя после военной разрухи.
Мы почти не тратили время на приготовление пищи, варево. В свободное от практики время гуляли по улицам столицы, перекусывая чем-нибудь на ходу, а вечера проводили в клубе: Рэмир в оркестре, а я в драматическом коллективе. Мы чувствовали себя счастливыми.
Наступил последний год учебы в институте. На пятом курсе, уже женатые, мы сразу стали искать частную квартиру. Нам повезло, квартиру нашли быстро, близко от института и очень хорошую. Хозяйка, вежливая пожилая женщина, предоставила нам отдельную комнату. Мы были, как говорится, от своих удач «на седьмом небе». Решили лишь обзаводиться детьми все таки после окончания института. Но месяца через три я почувствовала, что у нас будет ребенок. Я как-то была не готова почувствовать себя будущей матерью и все надеялась, что это — ошибка.
Однако в декабре врач подтвердила мою беременность. Был лютый мороз, когда возвращалась из женской консультации и все горевала о том, что свободными, без ребенка, институт, пожалуй, закончить не успеем. Даже не заметила, как в транспорте потеряла свою меховую муфточку и возвратилась домой чуть ли не с обмороженными руками.
— Ты напрасно тревожишься. Разве это плохо, что у нас с тобой будет малыш? А в учебе, если надо, я тебе помогу, — успокаивал Рэмир.
Я была благодарна за эти слова и постепенно успокоилась. Ведь ребенок может появиться на свет и после защиты диплома. Врач сказала, что срок приходится на пятнадцатое июля.
Через месяц зимнюю сессию выдержала нормально, на повышенную стипендию. Но питались мы, к сожалению, все еще скудно. Правда, достали однажды даже без карточек в свободной торговле вермишель и подсолнечное масло. О мясе, молоке и каких-либо витаминах не было и речи: это было не по карману. Однажды зимой хозяйка из маленькой баночки положила в стакан мне чайную ложечку сливового варенья. Его незабываемый вкус помнится мне до сих пор. Теперь, когда я пью чай с вареньем из сливы (особенно, когда варенье слегка закисшее), я непременно вспоминаю то чаепитие с Екатериной Ивановной, хозяйкой.
И вот, получив дипломные темы, мы упорно стали заниматься. Работали с Рэмиром в разных группах в оборудованных дипломных кабинетах. У нас были совершенно разные профили, и Рэмир в дипломе помочь мне никак не мог. Но мне как-то везло, все получалось. Только в те месяцы я очень хотела спать. Только дорог был каждый час, чтобы справиться до рождения ребенка.
Началось жаркое лето. Ох, какое же оно было в этот год жарким! А я, чтоб не бросался всем мой живот в глаза, никогда не снимала с себя толстый черный на подкладке пиджак. И спешила, ой, как спешила!!!
До защиты оставалось недели две-три. Но диплом готов, и получены отзыв и рецензия. Оставалось даже время, чтоб съездить в Турки и перед защитой диплома отдохнуть. В Турках я много времени проводила у мамы Наташи. Паралич почти приковал ее к постели. Я уезжала с грустью.
В стенах института остались одни дипломники, все остальные курсы разъехались на каникулы. В общежитии было много свободных комнат, и нам разрешили занять одну из них. Мы ушли с квартиры, чтобы за нее не платить.
Рэмир делал свой диплом тщательно, готовил его долго, но к защите успел.
Начались последние дни июня. Дня за два до защиты я взвесилась в бане на весах: вместе с вот-вот родившимся малышом вес был только тридцать девять килограммов. Было абсолютное истощение.
Рэмир получил диплом с отличием, а я, имея отличные отзыв и рецензию, защитить смогла только на «хорошо», разволновавшись из-за одного из дополнительных вопросов. Недовольная собой на защите, измученная, я чувствовала себя на грани срыва.
Четвертого июля нам выдали дипломы, а через день, шестого июля 1951 года {вместо пятнадцатого) у нас появилась дочка. Мы назвали ее Людмилой.
Назначение на работу получили в Пензу. Рэмир там стал работать мастером в монтажном управлении, а я инженером в облдоротделе. С жильем было плохо, и нас на первое время поселили в гостинице. С дочкой оставалась старушка из Бакур, которую нам на самый первый случай подыскала мать Рэмира. Сама же Елена Петровна поехала лечиться в «Пады», туберкулезный санаторий, на два месяца. На обратном пути из санатория она приехала к нам. Мне вдруг стало тревожно за ребенка. Когда сама гостила в Бакурах, и Елена Петровна, уезжая на день-два в командировку, предлагала мне свою кровать либо в прохладное утро подавала мне свой фланелевый халат, я все принимала, боясь обидеть ее отказом. Но одно дело я, другое — новорожденный ребенок. У нас не было еще никакой посуды. К сожалению, пили чай из пол-литровой банки по очереди, из нее же чайной ложечкой поили и малышку.
Месяца через два или три мы получили собственное жилье. Этой зимой шел модный в то время кинофильм «Тарзан». Как-то, придя на «Тарзана», я увидела в фойе женщину, чем-то уж очень знакомую даже со спины: юбкой, курткой, фигурой ли? Встретившись с ее лицом, обомлела. Наша товарищ Лида! Господи, как же это лицо за годы, такие долгие, не изменилось?
— Вы узнаете меня? — спросила ее. — Нет.
— А вы помните Турки?
— Еще бы! Среднюю школу тоже.
— А меня не узнаете?
— К сожалению, нет.
Да, я была маленькой пионеркой, а теперь перед ней стояла женщина, ставшая матерью. Пришлось назваться самой. И фильм нам обеим был не в фильм, мы вспоминали свою школу, всех пионеров. Вскоре после встречи она пришла к нам, стала заходить почаще, а однажды повела к себе меня. Она всей большой семьей с родителями, кем-то из братьев и двоими собственными детьми занимала одну комнату в коммунальной квартире. Дети были маленькие, примерно четырех и двух лет. Они не могли быть детьми войны. Я поняла, что мужа у нее нет, о подробностях расспрашивать стеснялась.
Люда росла беспокойным ребенком. Она много плакала, плохо ела, часто температурила. Сначала я
