хоть и возглавлял комсомол.
Я дала только комсомольское слово, так как точно знала, что сдержу его, потому что в школьные годы я единственная жила не так, как все подруги: вместо родителей — с бабушкой и дедушкой. Завидовала одноклассницам, но по сложившимся обстоятельствам мама не могла меня брать к себе. Да я и сама была словно частицей того дома, где родилась и росла.
В подростковом возрасте я не понимала всей горечи не слагавшейся судьбы мамы, стыдилась ее замужеств или того, что за ней ухаживали. На колючки досужих соседок у мамы Наташи всегда находился нужный ответ:
— Значит, того стоит, раз ухаживают.
И еще тогда, в детские годы, я решила: если выйду замуж и будут дети, никогда не уйду от мужа, как ушла мама от моего отца.
От полученного письма я была в шоке. Только эмоциональная мама сразу приняла решение:
— Развод так развод. Подумаешь, «напугал»! Ты образованная, молодая, едва исполнилось двадцать пять. Не пропадешь и еще успеешь найти свое счастье.
Папа Сережа был иного мнения. Он предложил поехать в Орск, разобраться в столь скоропалительном предложении Рэмира не спеша, а Люду пока оставить у них.
Они говорили, решали за меня, лишь сама я молчала и не могла выйти из оцепенения. Но одно я знала твердо: Рэмир не импульсивный, приезд матери дал лишь толчок. Да и какая мать пожелает сыну несчастье ради себя? Значит, идея о разводе зрела в Рэмире раньше, но он не подавал вида, ждал удобного лишь случая. Мой отъезд и приезд матери в Орск ускорили его решение.
Поезд в Орск прибыл утром. В квартире никого не было. Ни одна вещь не говорила о присутствии матери. И в квартире был такой кавардак, будто тут производили обыск: постель разбросана, скомкана. На столе вкривь и вкось лежали книги, газеты, бумаги; пол грязный и по нему рассыпаны нотные листы, тут же на полу и мандолина. В кухне на столе и в раковине немытая посуда, на плите грязные кастрюли. Мать не могла бы этого допустить. Но, может быть, после ее отъезда прошло много дней.
Заделами легче переживается горе, и, засучив рукава, я принялась наводить порядок в квартире. Взбивая перину, обнаружила под ней скомканные окровавленные куски газет. Я растерялась и о Рэмире подумала нехорошо. Вот и день стал клониться к закату. Зато кругом чистота: вымыты полы, кровать застелена пикейным одеялом, на столе белая накрахмаленная скатерть, в кухне на плитке булькает в кастрюле суп. Оказывается, приехав еще утром, я и не ела. Но есть не хотелось. Села в зале за стол, мысли путались…
Щелкнул замок, вошел Рэмир. Окинул все взглядом, быстро шагнул ко мне, подхватил на руки и закружил по комнате:
— Вот здорово, что наконец приехали! Я рад. А где же дочка?
И я растерялась. Его лицо, такое родное, говорило об искренней радости.
— Я приехала одна. От тебя не было писем, приехала узнать, не случилось ли что.
— Да все в порядке, просто закружился на работе. Но если дочке там хорошо, отдохнем и мы с тобой без нее. Ты не против сегодня пойти в кино на летнюю эстраду?
И вот сегодня мы в кино, завтра на танцах, послезавтра гуляли по аллеям парка Строителей, в следующий день катаемся на закате на лодке по озеру.
Однажды пришли из кино, поужинали. Один из нас моет посуду, другой вытирает, болтаем о том о сем. Только мне все эти дни неспокойно, натянут каждый нерв. Отчего он не продолжает говорить то, о чем писал в письме? Уже темно, а спать не хочется. Рэмир ставит пластинку и приглашает танцевать. Господи! Он же до боли свой! Немыслимо представить, если может что-то измениться. Но я все время, как под током.
— К нам в УНР приехал молодой специалист. По-моему, толковый парень. Я непременно тебя с ним познакомлю. Как-нибудь выберем время и сходим к ним домой.
И я больше не выдержала:
— А когда же мы будем разводиться?
— Ты с ума сошла. О чем ты?
— О твоем предложении в письме.
— Мать, что ли, его сюда переслала?
— Сама получила, оттого и приехала.
— Странно… Ты же такая открытая, а молчала. Не верится даже.
Да, не в моем характере скрывать или молчать. Он меня хорошо знал.
— Но ты же мне рот не дал раскрыть, когда я приехала, закружил по комнате, как в институте, потащил в кино.
Мы сели в маленькой комнате на диван.
— Я рад был тебя видеть. Только, понимаешь… Мать хочет в Орск. Няня умерла, Эрик в армии, и мать хочет жить со мной. Но я-то знаю, что ты боишься туберкулеза больше смерти.
— Я не за себя. Приехав к вам, я одевала халат матери, спала на ее кровати, когда она была в командировке. Мне бы и теперь в голову не пришло тревожиться, будь Люда в норме. Но у нее с первых почти месяцев повышенная температура, держится бронходенит. Разные врачи, не сговариваясь, спрашивают, нет ли в семье больных туберкулезом, уверяют, что ребенок перерастет, такое бывает у восмидесяти-девяноста процентов детей. Но в организм не должны попадать палочки Коха.
— Вот я и не знаю, что делать, — сказал Рэмир.
— Но, может быть, дело не в матери? Возможно, у тебя кто-то есть? — спросила я.
— Это ты и из головы выброси.
Я спросила про окровавленные куски газеты под периной.
— У мамы кровохарканье.
— А нельзя ли привезти мать в Орск, но жить не вместе, а добиться ей квартиру поближе к нашей, чтоб ты в любое время мог бывать у нее, помогать. Мне так жаль разводиться.
— И мне жаль. Но кто даст еще квартиру? С жильем тяжело.
Мы все сидели на диванчике плечо к плечу. Что делать, не знаем.
Ночью было не до сна. Перед глазами вставали картины, когда туберкулез беспощадно косил людей. Вот я двух-трехлетняя прячу за спину ручонки, чтоб не взять гостинцы от дяди Андрюши, больного туберкулезом. Вот меня, дошкольницу, мама Наташа посылает играть к Царьковым:
— У них есть две девочки, познакомься с ними и не скучай дома. Я не знала, где живут Царьковы, но мама Наташа посоветовала отсчитать от нас шесть-семь домов.
— Их дом коньком стоит.
Я не понимала — как это «коньком», увидела вдавшийся чуть во двор дом, около которого стоял мальчик. Подошла к нему.
— А у вас есть две девочки?
— Есть, — ответил мальчик.
Но это был не Царьков мальчик, а Гаврилов Гена {Елагин по-уличному). У них только что умер отец от туберкулеза. Болели и сестренки Гены: Люся и Валя. Вскоре умерли и они. Генка был моим ровесником, но в школу его не отдали вместе со мной из-за слабых легких. Рос он удивительно слабеньким: в драке его побеждала Зинка Громова. Потом он все же окреп, женился. Но лечился всю жизнь — ел собачье и барсучье сало; удаляли ему легкое, но жизнь сохранить не удалось.
Вот я уже школьница. Мы играем напротив нашего дома посередине улицы в лапту, а на краю оврага стоит Аля Паленова {Иванова по документам). Она почти моя ровесница, только на год моложе, но в лапту не играет. У Али туберкулез. Весной похоронили отца Али, а осенью и Алю. Вскоре после похорон у матери Али, тети Тани, родился мальчик Юра. Юрка рос слабеньким, но контакта с дядей Васей, его отцом, и сестрой Алей уже не было. Юра жив и сейчас.
И вот хоронят дядю Андрюшу. Как он боролся с туберкулезом, но болезнь сильнее.
Перед глазами и умирающая Лида. Я жила у крестной и только изредка заглядывала домой. На праздник мама Катя с Марусей ушли в Дом культуры.
— Мама, ведь и я пошла бы с ними. Мне же девятнадцать лет, а я вот лежу…
По ее лицу струились слезы. Хоронила ее вся наша улица и весь мой класс. Да что улица!? Чуть ли не
