большой комнаты послышался голос Ани Щукиной:
— Тамара, а ты хоть знаешь, что у матери Рэмира туберкулез?
Я знала. Он рассказывал мне об этой почти неизлечимой болезни, которая то затихала, то обострялась вновь. Слово «туберкулез» мне было знакомо чуть ли не с пеленок. Позже мама вспоминала о том, что она выходила за дядю Андрея Яшкова после Махачкалы. Ей не хотелось распространяться, что первый раз она за него вышла до поездки в Дагестан, когда мне шел третий год. Все знали, что он болен туберкулезом, мне запрещали брать у него гостинцы, когда он не был еще женат на маме, но заходил к нам. В их большую семью, куда мама вышла за него, меня не отдали. Во-первых, опасаясь заразить, во-вторых, оттого, что мама работала в суде и выезжала порою на пять-семь дней в деревни с сессией суда. На Лачиновке, где мне было все привычно, где все любили меня, конечно же, мне было хорошо. Но я скучала по маме. А она тоже не была по-настоящему счастлива, оторвав меня от своего сердца. Я и теперь отлично помню ясельки у переулка, откуда начиналась Тенишевка, улица, где жила мама у Яшко-вых. Бегать повидаться со мной на Лачиновку было далековато, и она прибегала в ясли.
Жизнь у Яшковых, видимо, не складывалась, но больше всего не ладилось с работой рядом с самодуром Грачевым. Она была на грани какого-то срыва, и родные уговорили ее уехать с ними в Махачкалу. Этот преддагестанский образ жизни она не любила вспоминать особенно и оттого, что ее упрекали частыми замужествами. Когда и Махачкала не принесла ей счастья, дядя Андрей убедил ее, что здоровье его наладилось и жить они будут отдельно от его большой семьи. Но счастье их было коротким (если его можно было назвать счастьем). Я была уже первоклассницей, за все годы от мамы отвыкла. Да она и не настаивала на сближении из-за ее больного мужа. Уже большая девочка, я почти ежедневно слышала о его страданиях, о том, как съедала его страшная болезнь — туберкулез, как терзалась мама, с какими мучениями дядя Андрей ушел из жизни.
А через четыре года ужас этой болезни обрушился снова: смерть Лиды, ее медленное угасание и мучения.
Может быть, это страшное слово «туберкулез», которого я боялась с детства, сблизил меня с Рэмиром-студентом, потому что я очень жалела его из-за матери. Но это слово и развело меня с Рэмиром- мужем, потому что я очень боялась за детей, которые для меня дороже личного счастья.
А пока еще мы были студентами и очень симпатизировали друг другу.
Помню день городских выборов. Они проходили и в вестибюле нашего института. За организацию, порядок и проведение выборов отвечал наш факультет. Рэмир, как комсомольский секретарь, волновался, следил за дисциплиной и прочим. А вечером ему предстояло играть в оркестре на танцах. Периодически, когда музыканты отдыхали, включали радиолу. Он пригласил меня танцевать.
— По-моему, ты с ног валишься, ты такой бледный. Ты ведь очень устал, потому что у тебя, я знаю, был трудный день.
Его тронули эти слова:
— Никто никогда не замечал, что я устаю. Никто не говорил таких слов, только ты. А я действительно выдохся. Ты не против, если завтра вечером я зайду за тобой, и мы просто погуляем, отдохнем.
Я была не против. И в этот вечер он рассказывал о себе, о том, что в 1937 году арестовали отца, о том, что мать в юности была больна туберкулезом, потом будто бы все затихло, но с 1946 года все обострилось. Работает она судьей и очень любит общественную работу. Домашнее хозяйство ведет няня.
А я рассказала ему все о своих родных: о маме Наташе, воспитавшей меня, и о маме, которой очень не везло в личной жизни, хоть и не по ее вине, что на каникулы езжу в новую семью мамы, но больше времени провожу в своем прежнем доме, где родилась, и который считаю единственно родным и очень его люблю.
После этих откровений все свободное время мы стали проводить вместе. Часто вместе стали заниматься в читальном зале нашей библиотеки.
— Не хватит ли на сегодня грызть науку?
— Пожалуй. Только давай выходить не вместе, а по одному. Выходи первая, — говорил Рэмир.
Я обижалась, потому что не понимала, чего он стесняется. Про-дружив весь третий курс, ежедневно встречаясь и вечерами, мы ни разу не поцеловались. Так чего же он стыдится?
— Понимаешь, я деревенский. А у нас принято прятаться, скрываться, чтоб никто не догадывался, — смущенно оправдывался парень.
Очень тепло относясь ко мне, он даже и не представляю, когда бы отважился первый раз поцеловать, если бы этому не предшествовала разлука: их группа готовились в Белгород на практику, наша — продолжала сдавать экзамены. Пятого июня на экзамене за строительные машины я получила тройку — впервые за все годы.
— Что случилось? — спросил меня Рэмир, ждавший меня за дверью, видя на лице горе.
— В свой день рождения преподнесла себе подарок на экзамене — тройка. Впервые.
— Так пересдай ее.
— Не стоит. Не люблю я эти винтики, гаечки, тормоза, рули и так далее.
— Все равно не унывай. И давай куда-нибудь отправимся часа через два.
Но ни через два, ни через четыре часа он не появился. И мне было горько в день рождения.
Появился он лишь вечером. Бедняга искал деньги, а потом ездил в центр за подарком. Он протянул мне коробку цветных карандашей и… нож.
Я обалдело смотрела на подарок, особенно на ножик:
— А что я им буду резать?
— Да вот эти, — говорит, — карандаши точить. Я ведь не соображаю, что бы тебе понравилось. А чего бы ты хотела сама?
— Наверное, одеколон, — призналась я.
На другой день Рэмир подарил мне одеколон «Виноград». Это был дешевый одеколон, копеек за сорок. Но оригинальный флакончик напоминал собой гроздь винограда. Прошло столько лет, но наверное, я бы и теперь узнала его запах с закрытыми глазами, запах нашей беззаботной счастливой юности и чистой дружбы. Пустой флакончик хранился много лет, и им долго играла наша дочка Люда.
Мостовики уехали на практику, и я затосковала. Но заканчивались экзамены и у нас. Кто-то вбежал в аудиторию и прокричал:
— Есть желающие в Белгород? Идите и записывайтесь.
Я с радостью записалась, также попали в эту группу еще несколько человек из нашей комнаты.
Рэмир был рад моему приезду, но, пожалуй, слишком: вместо того, чтоб пойти навстречу, он закрылся с головой в простыни и одеяла. Это было для всех странно. Редко, правда, но странности у него проявлялись и позже. Помню случай, когда мы уже из Пензы переехали в Орск, часто ходили в Дом культуры «Строитель» в кино. И вот, собираясь однажды в очень жаркое (по-орски) лето в кино, он стал на туфли натягивать галоши.
— А что это ты делаешь? — спрашиваю.
— Да вот не налезают почему-то.
— Да ведь на дворе лето, пыль. Зачем тебе галоши натягивать?
— Эх, и правда ведь, — но даже не удивился.
В общем, странности у него были, но парень он был хороший.
Итак, Белгород. Всех практикантов разместили в одном большом доме сельской конструкции. Девушки занимали одну комнату, парни — другую, а хозяйка жила в сенях.
Практика нас не утомляла. Практически на объектах мы были только до обеда, а потом знакомились с городом и его окрестностями. Все мы были молодые, веселые, беззаботные и совершенно безденежные. Помню, на обратной дороге от Москвы у нас с Рэмиром не осталось денег, чтоб закомпостировать билеты. Уж что мы не предпринимали! Проверяли облигации — бесполезно. Обращались за помощью в ЦК комсомола, в Министерство высшего образования. Там, проверив наши документы, выдали нам небольшую сумму под стипендию. Потом, действительно, эти деньги вычли, мы их недополучили.
Мы на четвертом курсе. Чувствуем себя старшекурсниками, взрослыми, с Рэмиром неразлучны, и он уже из нашей дружбы не делает тайны. Скорее, наоборот. Однажды профессор Плохов (он у нас и не преподавал) спросил его:
