план. Почему он безоговорочно его принял — понятно: отход от стандарта, некоторая гарантия безопасности шпиона. Ну, а вы-то сами, вам для чего потребовалось так усложнять свой побег? Абвер поверил вам. Вас запросто, без всяких дополнительных комбинаций с Воронцовым приземлили бы на советской территории, а потом уж можно являться с повинной, можно все рассказывать как было. — И, подумав, добавил: — Зачем вы придумали такой сложный план?
Кажется, впервые за время их беседы Бутов сформулировал свой вопрос столь пространно. Но он никак не мог короче высказать тревожившую его мысль. А ему сейчас надо ответить самому себе: что это — фантазия или человек раскрывает душу? План побега — одна из ключевых позиций. Рухнет или удержится она, подкрепленная объяснениями Рубина? Он ждет их, эти объяснения. А Рубин не спешит, обдумывает, будто и ему самому не ясно — зачем он так усложнил свой побег?
— Вы спрашиваете — зачем? — медленно заговорил он. — Это вопрос простой и сложный… Вы поймите меня… — Рубин вдруг стал возбужденно жестикулировать и разразился потоком слов. — Я не мог оставить своего лучшего друга в беде. Мой план давал возможность убежать ему. Но не это главное. Главное — проблема доверия и безопасности. Мысленно я представлял, как явлюсь в НКВД и человек с хмурым лицом, не глядя на меня, крикнет: «Врешь! Все выдумал! Где доказательства?» И тогда я отвечу: «Вот они: во-первых, зарытое в земле снаряжение; во-вторых, Воронцов. Разыщите его и допросите. Мы вместе бежали. Он подтвердит, что я был контужен и в плен попал, когда уже находился в бессознательном состоянии. Он подтвердит, что я помогал соотечественникам чем мог, не выдал ни одного комиссара, а их было несколько человек среди раненых, лечившихся в госпитале…» Я предвидел и такой вариант — нас, меня и Воронцова, обвинят в сговоре… И мысленно отвечал: «Поговорите с ним в какой угодно форме, и вы убедитесь, что он ничего не знал о господине Брайткопфе, о попытках немцев завербовать меня. Значит, ему-то вы можете верить…» Сколько раз я мысленно вел этот диалог! И в самолете, и в лесу на советской земле, и тогда, когда уже шагал по Москве. Прийти к вам и все рассказать — так я решил после встречи с Зенерлихом. Это был завершающий этап моего плана. И я направился в НКВД, даже не зайдя домой. Я уже поднимался по Кузнецкому мосту, и до приемной оставалось каких-нибудь двести-триста метров… Но тут словно кто-то схватил меня и окрикнул: «Не торопись, Захар, подумай. А если не поверят?» И зашевелилась мыслишка: «В самом деле, зачем так спешить… Надо оглядеться кругом, освоиться, повидаться с мамой». Всплыли в памяти жестокие слова Зенерлиха о судьбе мамы. О, этот знал, на чем сыграть! Значит, ее нет дома… Все равно, решил я, сперва загляну домой, найду маминых друзей, где-то проживает двоюродная тетка — она всегда слыла женщиной осведомленной. И чтобы утвердить себя в этой позиции, я продолжал размышлять: «Ну, вот приду к ним… Все расскажу. А смогу ли уйти? Отпустят ли, хотя бы для того, чтобы узнать, где мама, что с ней?» Теперь я понимаю — это был скорее голос инстинкта, чем разума…
Рубин, закончив монолог, пристально вглядывался в лицо Бутова, стараясь понять — верит он ему или нет? Но лицо полковника оставалось бесстрастным. И Захар продолжал:
— Зенерлих соврал: маму никто никуда не отправлял. Я не стану описывать встречу с ней. Было много слез. Было много радости. Но она угасла сразу же, как только я рассказал маме, что вместе с Андреем Воронцовым бежал из плена. Сначала я не понял, в чем дело. Ведь почти с того света вернулся домой сын, в котором она души не чаяла. Почему такая реакция? Она, правда, старалась улыбаться, но улыбка ее была такой грустной, что мне показалось, будто мама и не очень рада мне. Потом она все объяснила. Правда оказалась беспощадной: к вернувшимся из плена отношение было настороженное, подозрительное. До нее доходили слухи о судьбе некоторых солдат и офицеров, побывавших в плену гитлеровцев. Мама не высказывала своей точки зрения — правильно ли действуют или это перестраховка? Она лишь констатировала факты. А факты эти в ее изложении складывались очень мрачно. Как быть? Оставалась еще одна надежда — проверить все на Андрее. Я попросил маму позвонить Воронцовым и узнать о судьбе Андрея — ведь он мог добраться до Москвы на несколько дней раньше меня. Если с Андреем все в порядке, значит, слухи, докатившиеся до мамы, идут из не очень достоверных источников. Но всплыл третий вариант, для меня неожиданный. Андрей еще не дал о себе знать домашним… Мама не сказала Воронцовым, что я вместе с Андреем бежал из плена: так мы условились.
Я не спал всю ночь, мучительно обдумывал сложившуюся ситуацию. Если верить маминым рассказам, то рушатся мои расчеты. И все же рано утром я снова направился сюда, в приемную.
Тогда у меня не хватило силы воли. Я вернулся домой и решил, что сперва пойду в военкомат. Здесь не очень внимательно слушали меня и передали на так называемую фильтрацию. Там у меня было достаточно много времени для раздумий. Тем не менее я не решился рассказать всю правду — считал, что не поверят. Ограничился заранее отшлифованной версией: побег вместе с другом Андреем Воронцовым. Нас обстреляли, и мы побежали в разные стороны. До Москвы каждый из нас добирался своим путем. Где сейчас Воронцов — не знаю.
После фильтрации, несмотря на ранение, меня направили в штрафной батальон, а еще через два месяца я опять попал в госпиталь. В сорок пятом демобилизовался. За войну был награжден орденом Красной Звезды. Вот, кажется, и все…
— А Воронцов? Его судьба как сложилась? Вам известно?
— Я с ним так и не встретился. Но из писем матери знал — после плена Андрей прошел тот же путь, что и я. Только финиш другой… Воронцов погиб под Будапештом.
…Бутов уже давно оставил в покое Шиву и, по обыкновению, изредка подавал междометия типа «угу», «мда»: выражало это одобрение или сомнение — понять было трудно. Полковник слушал Рубина, не спуская с него глаз. И даже теперь, когда собеседник, закончив исповедь, сидел молча, понурившись, Виктор Павлович продолжал пристально смотреть на него, ожидая, что еще скажет ему Захар Романович. А Рубин молчал. Молчал и нервничал — полковник заметил, как дергаются пальцы, щека, угол рта, как сбегают капли пота по лицу.
— Это все, что вы хотели сообщить мне?
— Пожалуй… Если у вас есть вопросы… Я готов…
— Да, у меня есть вопросы. Скажите, пожалуйста, какие же задания вы получили от абвера, что должны были делать, когда окажетесь на территории СССР, какие сведения должны были собирать?
— Сейчас, двадцать пять лет спустя, я, вероятно, не смогу вспомнить в деталях все инструкции Брайткопфа. Но все же постараюсь…
Бутов слушает и ничего не записывает: задания достаточно стандартные — сколько раз ему приходилось слышать такие показания агентов, завербованных гитлеровцами в пору войны.
— Господин Брайткопф, инструктируя меня, трижды напоминал: «Учтите и такой вариант — мы можем напомнить вам о себе и через десять — двадцать лет. Что от вас потребуется тогда — я не знаю. Наш человек вам скажет… Вы будьте готовы к этому».
— Где вы должны были хранить рацию?
— Дома.
— Скажите, пожалуйста, господа из абвера не предусматривали такого варианта: органы госбезопасности разоблачают вас, и вы работаете с абвером по нашему принуждению?
— Да, такой вариант обсуждался. Любая радиограмма, переданная мною по принуждению, должна быть подписана тремя буквами — З Р Р.
— Сколько шифровальных блокнотов вы получили?
— Десять.
— Сколько денег?
— Пятьдесят тысяч.
— Вам не жаль было закопать деньги?
— В какой-то мере…
— А если бы вы сейчас располагали столь же большой суммой, как бы распорядились?
Рубин усмехнулся.
— Вы задали трудный вопрос… Я ни в чем не нуждаюсь. Впрочем, есть нечто такое, на что денег всегда не хватает.
— Что именно?
— Путешествия. Говорят, что это примета старости, говорят, что на Западе более половины туристов — пожилые люди.
— А вам не приходилось совершать вояж в заморские страны? Я имею в виду последнее
