так же как и твою, так и не виденную мною бритву. Нет! звать мою бритву Филипс! Филипс и только Филипс! И всем назови, кто ни спросит, её милое тёплое имя! Лишь это милое тёплое имя и три её круглых сеточки, и овальное плотное тельце, так удобно идущее в руку, и прекрасный аккумулятор, которого хватает на месяц, и приспособленье для стрижки височков или затылка, и то, как она пипикает при разрядке аккумулятора, и наклон изящной головки в прозрачной пластмассовой шапочке, — вот они мне истинно дороги, а не ваши юные вещи, ваши юные милые вещи, соблазнительные и дорогие… Эти стихи — не реклама. Это тоска моя, Дима! Но, увы, ничего не поправишь, ведь я предал, назвав её Браун… («Прости меня, моя бритва…»[508]) Во-первых, заметим, что и Филипс и Браун — это наименования заимствованные, относительно недавно появившиеся в русском языке для называния бытовой техники от разных фирм-производителей. Во-вторых, это имена собственные, ставшие нарицательными. Человек и машина (точнее, машинка повседневного домашнего обихода) объединились в слове. Левин очеловечивает даже рекламу, навязывающую выбор предметов, мантрически внедряющую в сознание слова-бренды. Рядовому потребителю, в общем, безразлично название приборов, равно хорошо выполняющих свою утилитарную функцию. Но рекламная магия делает свое дело успешно, вызывая изменения в языке: раньше брились не харьковом и не спутником, а бритвой (безликие названия ни о чем не говорили пользователю), а теперь бреются не бритвой, а Брауном или Филипсом. Левин забавляется внушенной речевой практикой подобных наименований, но и ее готов принять в свой мифологизированный и опоэтизированный мир: обратим внимание, что в стихотворении говорится об имени, а не о названии, и бритву не называют, а зовут: вещь любима, как существо. Кроме того, если предмет назван именем человека, то, по поэтической логике Левина, и отношение к нему должно быть, как к человеку. Реклама постоянно использует эротическую образность, стараясь внушить потенциальному покупателю, что приобретение товара приведет его к успехам в интимной жизни. Лирический герой стихотворения и обращается к бритве, как к любимой женщине, перед которой провинился. Стихотворение тоже переполнено эротическими образами.
В соответствии с новой речевой практикой отношение к предмету предстает объектом эстетической и этической рефлексии над названием (это милое тёплое имя, ведь я предал, назвав её Браун). В этом Левин как будто вторит Павлу Флоренскому, поэтическими средствами утверждая, что имя есть духовное существо вещи:
Имена выражают типы бытия личностного. Это — последнее из того, что еще выразимо в слове, самое глубокое из словесного, поскольку оно имеет дело с конкретными существами. Имя есть последняя выразимость в слове начала личного (как число — безличного, нежнейшая, а потому наиболее адекватная плоть личности).
(Флоренский, 1993: 71) В заключение рассмотрим стихотворение «Грозный чёрный паукабель…», в котором соединяются многие свойства поэтики Александра Левина. В этом стихотворении отчетливо выражено словесное, образное и сюжетное объединение неорганического мира с органическим [509], сюжет стихотворения движется этимологическими и фразеологическими связями слов, полисемией, омонимией, языковыми метафорами. При этом словесные игры основаны на интертекстуальных связях:
Грозный чёрный паукабель шевелится на столбе, чёрным лоском отливая, красным глазом поводя. Он плетёт электросети, чтобы всякий к ним прилип и чтоб выпить из любого электричество его. Пролетала батарейка, вяло крыльями махала и за провод зацепилась, и запуталась в сети. Тихо пискнула бедняжка, искру выронив из глаза, и внезапный паукабель Произнёс ей улялюм. После лампочка летела, вся прозрачная такая, чтоб найти себе патрона
