и Звезда как сельдь не нырнет в стакан… и выплескиваю… («Не жди» / «Двери закрываются»[157]); Жил дворняг в Комарове. Не ничей. Ходил с человеком в костюме <…> То ли умер хозяин, то ли уехал по службе. Ежеутренне на электричку — сам! — 7.17 — <…> Возвращался. Весь вечер один-по-аллеям-гулял… Как он утром, животное?! — стал стар, не проснулся вовремя, торопился на поезд, не додумался что-то там, разволновался, рассуетился, уши шумели, муха мешала в глаза?.. Как бы там ни было — вот ведь как получилось… («Об Анне Ахматовой» / «Хутор потерянный»[158] ); Торопись! Бой часов — поэтизм далеко-далеко, время движет как зубья двуручной пилы тудемо-сюдемо, опилки свистя. («Золотой Нос» / «Двери закрываются»[159]) В таких случаях деформированные сочетания осуществляют тенденцию языковой эволюции к свертыванию высказывания. Действительно, для того чтобы превратить конструкции Сосноры в нормативные, пришлось бы не только употребить деепричастия (курю, думая о… или думаю о…, куря), но и многословные конструкции: (*муха, летая перед глазами, как будто лезла в глаза и мешала смотреть; *… как пила, которая со свистом разбрасывает опиши). В последнем фрагменте компрессия осуществляется и словосочетанием уши шумели — ‘слышался шум в ушах’.
Однако перевод с поэтического языка на обычный невозможен без потери смысла. Глаголы курю, мешала, свистя в этих контекстах меняют управление, и в результате этого синтаксического сдвига происходит сдвиг в лексических значениях глаголов. В частности, высказывание курю о юных животных дает представление о единстве физического и ментального действия, а в нормативной конструкции с деепричастием неизбежно различение действия основного и второстепенного. Слова муха мешала в глаза переключают внимание с восприятия человека на активность мухи, что находит соответствие в языковом эпитете назойливая муха. То есть в данном случае образ, содержащийся, но стертый в речевом штампе, передается выражением, далеким от стереотипа, и тем самым отчетливо оживляется в сознании. Сочетание уши шумели содержит помимо актуализированной звукописи (почти незаметной в привычном обороте шум в ушах) образ такой наполненности ушей звуками, при которой уши предстают автономным производителем этих звуков. Заметим попутно, что наречия из сочетания тудемо-сюдемо воспроизводят структуру древнерусских наречий семо и овамо.
Ненормативное страдательное причастие в следующем фрагменте образовано от глагола вспыхнуть, воспринятого как глагол переходный:
Я вижу воздух, молнии паденье, я вижу спички вспыхнутых комет, я мог бы выйти, но куда пойду я, я мог бы петь, но в голосе комок. («Я не хочу на карту звездной ночи…» / цикл «Уходят цыгане» / «Куда пошел? И где окно?»[160]) Этот грамматический сдвиг, вероятно, имеет интертекстуальный импульс текстообразования, так как вызывает ассоциацию со знаменитыми строками Маяковского: Послушайте! / Ведь, если звезды зажигают — / значит — это кому-нибудь нужно? («Послушайте!»[161]).
Компрессию высказывания можно видеть и в типичных для Сосноры резких грамматических аномалиях, связанных с формообразованием, с нарушением согласования форм слова, координации членов предложения.
Так, например, в стихотворении «Мундир совы» из книги «12 сов» имеется авторская глагольная форма не отстам:
Мундир тебе сковал Геракл специально для моей баллады. Ты как германский генерал зверела на плече Паллады. Ты строила концлагерей концерны. Ты! Не отпирайся! Лакировала лекарей для опытов и операций[162]. <…> Я помню все. Я не отстам уничтожать твою породу. За казнь — и моего отца, и всех моих отцов по роду[163]. Понятно, что в этом случае Соснора объединяет нормативные формы не отстану и не дам (‘не отстану от тебя, не позволяя тебе нести гибель’),
