У ворот (вот-вот!) о овца, как офицер (пьяница, одеколон!) с мордой смотрит: во дворе лежит бревно, — как попало, голышом… ЧЬЕ ОНО ЛЮБОВНИЦО?[167] Таким искажением Соснора создает резкое противоречие между формой среднего рода и значением слова любовница. Но этот грамматический сдвиг осуществлен в метафоре, причем субъектом антропоморфной метафоры оказалось бревно. Здесь грамматическая и лексическая метафоры противоположны по своим направлениям: лексическая метафора одушевляет предмет, а грамматическая обозначает человека как предмет.
Нарушая все логические связи между грамматическими и лексическими свойствами исходных слов, Соснора устанавливает другую логику — логику контекста.
В этом случае первостепенное значение имеет, вероятно, фразеологическая производность и слoва любовницо, и фразы во дворе лежит бревно, — как попало, голышом — от поговорки лежит как бревно (о таком поведении женщины в постели, которое делает ее как бы бесполой). Содержание этого фрагмента определено поговоркой смотрит как баран на новые ворота. Взгляд овцы в стихотворении похож на мутный взгляд пьяницы-офицера (отметим созвучия в словах овца и офицер). Вопрос чье оно любовницо? похож на перевод вопроса *кому оно принадлежит? с языка овцы на язык пьяного офицера, сексуально озабоченного и не способного нормально связывать слова.
Между тем эта лубочная картинка на самом деле гораздо страшнее, чем представляется ее персонажам. Эти ворота — на тот свет, овца — должно быть, жертва, идущая на заклание, а бревно — труп, возможно, чьей-то любовницы. На такое толкование указывает образный ряд предыдущей строфы. И тогда средний род слова любовницо оказывается связанным не только с неполноценной жизнью, но и со смертью. Обозначая средним родом живое, автор перемещает его в сферу небытия.
Смысловое уплотнение речи получается и при образовании авторских эпитетов:
И я один. В моей груди звучат цыганские молитвы. Да семиструнные дожди Дрожат за окнами моими. («Цыгане» / «Темы»[168]); Мне не войти в Ковчег чернооких мускулатур, ни к чему им бурнодышащий гребец в стакане, им нужен вязальщик плотов, доильщик коз и землекоп, чтоб рыть для них лопатой. («Я пишу слогом понятных гамм…» / «Флейта и прозаизмы»[169]) В первом их этих примеров метафора, объединяющая мир природы с миром музыки, образована не только на основе зрительного и звукового сходства реалий, но и на основе фонетического сходства слов струя — струна. Во втором примере алогизм сочетания прилагательного с определяемым словом обнаруживает логику на основе метонимии: мускулатура как обозначение мускулистого человека (ср. разг.: пришли какие-то лбы; в семье появился лишний рот; этот парень — голова).
Среди эпитетов встречается много двухкорневых неологизмов, которые, заменяя собой описательные обороты, демонстрируют большую степень компрессии высказывания:
Руины ширятся с ногтей, солдаты падают в строю, и в руконогой быстроте один стою я и — смотрю. (Какопакриды[170] / «Куда пошел? И где окно!»[171]); кинжалы ломаю, пальцы текут, липкокровны, кинжалы все ниже, нет, не проснусь, не прояснюсь, кинжалы ломаю, их нету, кинжалов, кинжалы у сердца, четыре, нет, не вонзайте, нет, не бейте, и будут, и стали всеми четырьмя, сердце стало, сердце ломают. («Алебастр» / «Куда пошел? И где окно?»[172]) Смысловая компрессия эпитета в следующем фрагменте создается цитатным подтекстом:
Здесь я чужой среди домов и плит, поставленных с окнами вертикально, и не течет по морю черный плот, и запах вин как золото литое. И запах роз душицы и мелисс как говорится в этом Доме Жизни, где тени с лестниц ходят как моря,
