Тогда была разливчатая луна, как Нил в разливе…
Иму! Матушко, но Ваши груди, исполненные сладчайшего родильного, кормильного, творильного млека, молока, молозива плескались, как два Нила.
Вот они — облитые млечною необъятной луной — две материнские родильные Пирамиды стоят у губ Моих кормильно и закрывают Пирамиды Фараонов.
…И уйдут. сойдут Пирамиды Фараонов, а вечно будут стоять. плескаться Пирамиды Святых рожениц, матерей земли…
И за этими Святыми Живыми, Дышащими Пирамидами — я не вижу, я не видел каменных…
Иль Пирамиды Фараонов — не Знаки Вечной загробной Жизни, а только Груди кормильных плодоточащих матерей…
Тогда они вечны…
Матерь, но почему там, в яслях ягнячьих сырых, под грудями пирамидами млековыми Вашими, почему Звезда Волхвов?
Звезда Рождества неповинного?
Звезда колыбели?
Звезда Вифлеема сразу стала и Звездою Смерти?
Звездой Херема — последнего отлученья при рёве четырёхсот храмовых бараньих оглушительных рогов, рогов?
И приговора Синедриона смертного?..
И эта Звезда сразу пошла за Мной от яслей Вифлеема?..
И вот царь Ирод Антипа возжелал убить Меня, птенца в гнезде, и приговорил к смерти всех младенцев до двух лет.
И возрыдали сыро, оцепенело млековые матери с грудями-пирамидами, и никого не стало у пирамид их опустелых.
И даже праматерь иудеев Рахиль вышла из гробницы и возрыдала, усопшая, на дорогах избитых зелёных младенцев…
Матерь!..
И вот пришли цари, от которых даже мертвые выходят из могил и рыдают громче, чем живые…
И я, младенец, слышал эти крики.
И слышу досель…
И при таких владыках длится жизнь моя, и при таких рыданьях и криках…
Матерь, матерь, но если б тогда, до двух лет, убили Меня, поникли бы тогда Пирамиды Ваши, но нынче уже бы утихли Вы, а не предстояло бы Вам более мучительное…
О, Господь мой!..
Но. Матерь. Вы со Мной на крыше детства моего, и блаженно, сонно мне, и отстраняю я дни грядущие мои…
Но. Матерь моя, не говорите старому отцу моему о Звезде Смерти, кочующей ближе и ближе над головой моей…
… Спит мальчик Иисус на крыше под звёздами, и Матерь безмолвная преклонилась над Ним…
Она потом отворит богоглагольные, богоколокольные лепестки-уста…
После Креста.
А пока Она распростерлась над Ним, и шепчет Он:
…Иму! Вы закрыли Млечный Путь, от которого остро, больно глазам моим засыпающим… А от вашего дыхания блаженно и тепло…
Иму, матерь моя, любовь больше Млечного Пути…
Ах, мама, маа…
…А пока вешний, тёплый, назаретский, оливковый ветер вместо одеяла веет над Ними…
ГЛАВА ШЕСТАЯ
— Иму, Матерь, а что есть любовь между мужем и женой?..
…А в Назарет этой весной птичьей приехала племянница нашего соседа Малха, вечнопианого от вина и недоступной прохожей красоты жен.
Её звать Мария. Ей уже десять лет… Мария из Магдалы…
И вот, когда я кормил на крыше перелётных птиц моих — она пришла на крышу.
Она сказала: 'Иисус, Иешуа, я пришла поглядеть на птиц твоих…'
Но я почуял, что не из-за птиц пришла она…
И я не из-за птиц пустил её на крышу…
…Вот она стоит, колеблется, наклоняется, порхает над крышей дома моего, как бабочка галаадская.
Она в бархатной изумрудной палестинской длинной. кубовой рубахе 'джеллабе' с острыми, почти до земли, рукавами и в алой, шелковой персидской шапочке-тюбетейке.
А из-под шапочки лиются, ликуют шелковые курчавые волосы её до
самых колен…
И власы её ручьистые сокрывают её лучше рубахи палестинской, как
стада кишащие, курчавые, вешние покрывают гору Гаризим, где я люблю сидеть и глядеть на родную Галилею мою…
И она бегает по крыше слепо средь птиц моих, и пугает птиц моих, и птицы улетают…
И она бегает по краю крыши, и готова сорваться с крыши в изумрудной рубахе 'джеллабе' кубовой своей и в шапочке алой своей, и охваченная, объемлемая от вешнего ветра власами курчавыми, неистовыми своими, стадами агнцев каракулевых она, она… как юная ива расплескалась от ветра…
И она слепо, яростно бегает по крыше и недвижно, печально глядит на меня из-за влас своих…
И я чую, что она пришла на крышу не из-за птиц моих…
И вот готова и хочет сорваться, и упасть с крыши на камни слоистые хлебовидные дворика нашего, и хочет, чтобы я удержал её на краю крыши.
И она бешено, слепо перебирая босыми ногами, закрыв глаза, бежит, прыгает по краю крыши.
Хочет она убиться?..
И я бегаю вместе с ней неразлучно, сладко, и уже хочу упасть с ней…
Как волы с жерновами по жатве сыпучей, туго ходим мы по кругу… И юные груди её острые, как рожки козлёнка, уже бьются, маются в кубовой изумрудной рубахе, как рыбы, и смущают, теснят меня, и пересекают, перебивают дыхание моё…
…Иму, мама, а что есть любовь мужа и жены?
И она сжимает пуховыми перстами, пальцами мои пальцы дрожащие.
Но мои пальцы в глине ручья, потому что я лепил из донной глины
воробьев.
Но она не боится глины моей, а радостно липнет к ней…
И мы бегаем, кружимся по краю крыши босыми ногами, соединившись,
схватившись глиняными липучими руками, чтобы не упасть.
И кричат перелётные птицы, поднимаясь с крыши, и чуя, что творится меж нами.
И спелыми глазами глядят на нас уходящие птицы: они чуют любовь?..
И она шепчет, шепчет: 'Мальчик! Иисус! Иешуа! зачем мальчику такая красота?.. не бывает таких на земле лиц!.. Даже у девочек… А красота мужа не должна превышать красоты жены…
