…Мама матерь да что ночь длинна колодезна темна…
Пойдем в глинобитную кибитку нашу…
Я хочу спать в железной кривой бедной кроватке моей…
Матерь усыпи утешь меня…
И я дрожу я влеку матерь мою за руку в кибитку низкую малую приютную родную мою — мое гнездо яйцо покров…
Кибитка от дождей пахнет родной сырой утробной глиной первотворенья…
И мы стоим у Чинары Сасанидов и она колышется, хотя нет ветра в ночи ясной духмяной.
А Святой Старец Хызр-Ходжа лепечет хлопочет слепо вязко дурманно…
И я засыпаю под рукой теплой блаженной моей матери…
…Мама матерь что он говорит…
Не понимаю я…
…И на месте Бога будет Идол…
И на месте Церкви будет Бомба пожирающая…
И на месте пророка будет лжепророк лицедей…
И на месте Чинары Предков будет Идол бронзовый с трубкой курящейся…
И тут я засыпаю и падаю на землю.
Но мать подхватывает меня на руки свои, как во дни колыбельного младенчества моего.
И несет меня в кибитку нашу и тут опускает меня в железную кровать мою кривую с поржавевшей сеткой..
…Мама мама… матерь в последний раз в последний раз ты взяла на руки дитя свое…
И сонно мне сладко сонно дремно тепло на руках матери моей.
И я слышу через сон как она снимает с ног моих брезентовые тапочки сырые и сатиновые шаровары рваные мои…
И дремно сладко темно тайно в кибитке нашей и нет боле мира и нет боле ночи за стенами ее… а есть сон…
…Мама только не уходи… не уходи…
Ложись спать на курпачи бухарские свои, постеленные прямо на глиняном полу, потому что нет у матери моей кровати, потому что обменяла она старенькую кровать свою на три буханки черного землистого глинистого хлеба и две бутылки мутного хлопкового масла для меня…
И я сплю в кибитке своей… не вымыв даже ноги усталые дождливые мои…
…В последний раз!..
В последний раз матерь несет на руках полночных сонных блаженных своих дитя исконное лепетное свое…
Плод ночей и дней своих…
О Господь!..
Как быстротечно время Твое!..
И как долог дьявола срок…
…И вот я ухожу в сиреневые волны волны холмы текучие реки моей Кафирнихан-Рай…
И вот я ухожу в гранатовые в бирюзовые в изумрудные в алмазные в хрустальные родные волны утренние нетронутые неиспитые невинные родные родные родные родные волны волны волны волны горы валы гряды гряды хребты пенные кружева студеные рассыпчатые…
Еще никто не пил их, кроме птиц ранних и стрекоз дымчатых и рыб их…
Еще они текут неиспитые нетронутые…
И вот я ухожу в реку навек в сорок лет моих зрелых полноводных, потому что устал я жить средь мертвых и воспоминать их…
И потому что нет сил моих жалеть живых и видеть чуять страданья их нынешние и грядущие…
Да!
Устал!..
И срок Хызра-Ходжи близок…
И льется Чаша забытая опрокинутая…
И вот я ухожу в реку Кафирнихан-Рай и река уже доходит до живота моего и гнет манит влечет свежит хладит меня…
Как близка смерть — вот ты шагнул в реку заледенел и вот уже смерть легко летуче взяла тебя и несёт в ледяных волнах…
И напоследок я поворачиваюсь, я прощаюсь, я гляжу на текучий берег где в младенческом апрельском кудрявом изумрудном речном влажном пуху дыме стоят азийские кроткие тополя-туранги…
И там тропа змеится вьется средь них тропка стежка молодая зеленая…
И там по тропке едет на зеленом вешнем яром осле кишлачный мальчик отрок.
И он поет песню:
Пришел суслик, пришел суслик,
Пришел суслик тарбаган,
Пришел веселый милый суслик,
Вешний суслик Тимурхана,
Пришел суслик Тимура Джахангира,
Пришел суслик Повелителя Мира,
Пришел суслик, суслик, суслик…
А на осле два мешка зерна, два мешка пшеницы. А мальчик везет пшеницу на мельницу…
…Пришел суслик, пришел суслик, пришел суслик
Тимурхана…
А мальчик поет и смеётся и бьет осла босыми острыми умелыми блаженными хмельными пятками:
— Эй! бош! осел! суслик! пошел! пошел! пошел! веселей! резвей! умней! только в реку не свались!..
А мальчик поет и смеется, а дикие горные голуби-вяхири расклевали квелые мешки-канары…
И золотые зерна пшеницы сыплются на молодую кудрявую траву…
И стая диких хищных хитроумных голубей клубится стелется за мальчиком и ослом его…
И текут медовые сокровенные лестные пшеницы из мешков густо яро хлещут на траву, и клюют птицы многие вольные…
