Зачем ты в этих волнах?
Смерть моя одна в волнах
И я один со смертью в волнах
И зачем ты, возлюбленная моя? пришла в последние волны мои…
Кто послал тебя?..
И разве можно разделить смерть с возлюбленным своим?..
Смерть — это вершина, Эверест одиночества, и разве двое могут встретить Ее?..
Нет на земле двух Эверестов…
И вот я бросаюсь к тебе и спасаю тебя в этих последних волнах, а ты спасаешь меня…
И нас двое в ледяных волнах, а смерть одна
И вот нас двое — а смерть берет только одиноких…
И как мне умереть, когда надо спасать тебя, возлюбленная моя…
А тебе спасать меня…
А смерть одна уходит в волнах…
И тут мы выходим на песчаную дальную отмель жемчужную Сиемы, и текучий песок течет обрывается, нежно ласково щекочет под перстами дрожащих ног, ног наших…
И вот я хотел уйти к Богу, а вернулся пришел к тебе, земная любовь моя…
Но я насытился земной любовью, но я устал от земной любви…
И захотел вечной небесной любви…
А ты вернула меня…
Жена — это земля…
И вот ты вернула к земле меня, а я хотел в небеса…
И что на всех родных таджикских горных реках ты будешь оберегать, стеречь меня?..
И вот смерть пришла за одним, а тут двое…
И отступила она…
…И вот возвращается сладостно, блаженно святая гора Ходжа Оби Гарм…
И курчавые козы бегут, резвятся над пропастями и летят к небесам…
И три пастуха бредут ко мне по трем тропам и улыбаются и говорят мне:
— Агнец, мы пришли пасти тебя, чтобы ты не упал в реку, а взошел на вершину…
Тропы разные — Вершина одна…
Блаженный Будда
Блаженный Иисус
Блаженный Мухаммад
Бредут ко мне по козьим троп’ам
И Блаженный Творец с близких небес улыбается нам…
…А я бреду по родным горам к реке Сиеме…
И предо мною гора Ходжа Оби Гарм и козы на ней…
И никого окрест…
Но смерти нет…
Если Бог есть…
Если любовь есть…
Фатя
Памяти СССР
…Ах Фатима! Ах Фатя! Фатя! Фатенька…
Ты-то за что изникла, истаяла, девочка стрекозка слюдяная грациозная, летучая моя?..
Олененок бухарский нежноокий на легких летающих прутиках ножках веточках вербных хмельных?
О Боже!..
…И вот весенний глинобитный саманный домиккибитка на окраине родного моего Душанбе курится, томится, свято живет, дышит, уповает, длится…
И веет гиссарский кроткий нежный ветерок с гор близких, мятных, маковых, текущих, и мы сидим на младой изумрудной траве во дворике-хавли, и пьем гранатовое вязкое уже небесное вино таджикских тучных виноградников…
О Боже!.. Как сладко!.. Как томительно!.. Как упоительно, прельстительно… как страшно… что это кратко…
Хозяин дома — Ахрор-художник — он бродит по дальним горам и рисует горные родники и сокровенные хрустальные алмазные водопады пылящие и дивно трепетно передает на холстах их первозданный клубящийся хрусталь…
Его жена — русская художница Анастасия, и она влюблена в таджикский фольклор, в народную песню, в народный павлиний наряд — и вот она в кулябском чакане платье, и в ходжентских сафьяновых телячьих ичигах, и в памирских фазаньих джурабах готовит плов в казане…
И поэт — вечнохмельной апостол дегустатор виноградников, знаток хмеля и похмелья песнопевец Руси и Азьи сладкопевец Тимофей Зульфикар поет под гитару песни свои щемящие, уходящие в миры загробные и на землю возвращающиеся…
И артист — красавец жгучекудрый Анвар Ассаргадон — царь охотник на дев и жен — с вечной бутылкой шампанского в руках улыбается и глядит прозрачно, чисто, свято, как отец, на ослепительно осиянную девочку — бегущую Фатиму, Фатю, Фатю…
И дивно светящаяся лучезарная девочка Фатима, Фатя, Фатенька — дочь, дщерь, стебель, бутон Ахрора и Анастасии — бегает, скользит, бьется, ликует льняными прозрачными ножками девственницы пуховыми в молодой траве, сгорая и возрождаясь, летая и упадая, как очнувшаяся очарованная бабочка весеннего проснувшегося мирозданья…
И у нее глаза от русской матери — лазоревые васильковые небеса шелковые древлерусские — с фресок Дионисия и Рублева…
И у нее власы от таджикского отца — смоляные, неистово курчавые, как весенние глиняные горные ручьи, родники, водопады, как ночи бездонные, бархатные, азиатские, азьятские, таящие пророков и мудрецов… и убийц…
И вот шелковистые васильки русские в бархатистой ночи азиатской гуляют… блуждают… витают… умиротворяют…
И вместе с Фатей носится по траве младой бухарский олененок-сосунок Яшка, но мать-олениху его убили охотники-браконьеры, и некого сосать, млечно вбирать, кусать ему, но он сосет мой палец, погруженный в шахринаусское густопианое вино, вино, вино…
И хмелеет бродит олененок и бегает прыгает резвится вместе с Фатей, и ножки их переплетаются в беге их чарующем…
И не поймешь, не уследишь радостно, где ножки девочки и где олененка Яшки ножки брыкастые…
И ножки их переплетаются в беге, а печальные влажные их очи перекликаются… переглядываются…
Ах!.. чуют они печаль бытия… печаль прощанья… чуют они что ль чуткими оленьими ноздрями, что смерть ходит где-то за дувалом…
