А смерть всегда бродит за дувалом… даже за самым необъятным…
Ах, в доме шумит ликует праздник, а тихая смерть стоит ожидает за дувалом…
Так Господь повелел…
…Ах, весна таджикская лакомая! ах, ветер находит, набегает, налетает с гиссарских гор, гор, гор — от этого ветра медового неутоленного за одну ночь созревают скороспелые вишни, и утром они станут из изумрудных — рубиновыми мясистыми маслянистыми сладкими гранатовыми…
Ах, и юные и старые человеки за одну весеннюю ночь созревают, как скороспелые вишни чреватые, и хмелем святым наливаются, наполняются…
Но не Фатя! но не Фатя! но не Фатя!..
Ей всего незрелых тринадцать лет изумрудных, скачущих!..
Ах, побудь подольше спящей, летящей, изумрудной вишней, не подлежащей, не подчиняющейся великому спелому ветру, Фатя, Фатя, Фатя…
Ах, девочка хрустальная медовая парящая с очами олененка влажными печальными… протяжными…
И вот уже в казане готов, поспел духмяный плов, и запах его бежит пряно над дувалами к соседям, и соседи приходят веселые нарядные и первый тост Ахрор поднимает, воздымает за соседей…
Ах, ведь все люди на земле — братья, но не все — соседи, и потому сосед ближе, родней, свежей, необъятней, кровней (а не кровавей) брата! да! да! да!
Ах, как сладко!..
Но смерть уже стоит не за дувалом, а бродит рядом… а перелезает через все дувалы…
Смерть — бессмертный вор…
Вот Ахрор-художник безвинный горных неповинных родников и водопадов…
Вот его безвинная улыбчивая русская жена художница Настя, влюбленная в таджикские павлиньи безвинные чаканы, ичиги, изоры, кауши, кувшины кумганы, джурабы…
Вот весь потерявшийся заблудившийся в смоляных огненных кудрях красавец олень артист Анвар Ассаргадон царь охотник на всех дев и жен с вечной бутылкой шампанского в извилистых музыкальных перстах, которыми он ознобно сладко гладит извилистых упоенных дев и жен, улыбается нежно, неповинно, без всякой соринки в воде бархатных очей взирая на Фатю…
Вот девочка Фатя, Фатя, летающая витающая лепетливая струйчатая весенняя только что проснувшаяся бабочка…
Ах, куда, куда, куда ты улетаешь… однодневка порхающая…
Когда жить тебе так мало, мало, мало, бабочка…
Иногда Фатя прыгает на низкий глиняный дувал —
и вешний ветер вечный пастух, жених девственниц — ее обвивает, обнимает, облегает, опьяняет…
И на ней короткое — до жемчужных колен — алое бархатное платьице-облачко…
А на верткой птичьей блаженной ее головке полыхает золотом златошвейная кулябская тюбетейка, из-под которой змеятся вьются двенадцать мелкозаплетенных курчавых косичек…
Ах… а на ногах у нее материнские лаковые малиновые туфельки на высоких каблуках…
Дети любят носить родительские одежды…
Туфельки велики ей — и она сладко зачарованно блаженно стучит бьет по земле каблуками, то выпадая вылетая из туфелек — то гибко возвращаясь качаясь удерживаясь в них…
Ах, вот олененек Яшка бухарский сиротка веселый опьяненный носится прыгает скачет по юной нежной травке дворика-хавли…
И прыгает на дувал и скачет по дувалу вместе с Фатей…
Но…
Но потом Фатя срывается с дувала и подбегает ко мне и шепчет, шелестит мне на ухо таинственно, горячо, щекочуще:
— Дядя Тима… поэт… я люблю вас… больше, чем папу и маму…
И косички ее трогают лицо мое…
И она убегает… качаясь виясь на малиновых лаковых неверных туфельках… как нежный дымчатый прутик ивы на вешнем ветру… прутик… стебелек пугливый…
И на детском личике ее — недетская мука, страданье…
Это от тайной первой больной любви…
И мне до слез жаль ее… Жаль мне ее раздирающе…
Спелый ветер раннего созреванья за одну ночь наливающихся скороспелых вишен уже коснулся и ее…
О Боже… Рано… рано… рано…
Пожалей раннюю раненую первоцветущую душу ее… душу подросточка-подранка…
И олененок Яшка подбегает ко мне вослед за ней и лижет мне ухо…
И дышит сладко, нежно…
И словно тоже хочет что-то шепнуть мне, да не может…
О Боже…
Что же будет с нами, с веселыми, со счастливыми, с радостными?..
Что-то мне страшно от нашего счастья…
…И вот соседи веселые щедро разгульно пьют гранатовое вязкое дремное шахринаусское вино и едят младой свежебараний дымный томный плов… с иранской зирой и афганским перцем, что горит жжет как зороастрийцев священный огонь…
И от вина, и от ветра вешнего, и от плова дымносладкого, и от перца афганского, и от любви необъятной человеческой и божественной — все смеются, и обнимаются, и целуются, и плывут, текут, как ручьи весенние, и родными неразлучно становятся…
И склоняются друг к другу… и сливаются друг с другом…и друг другом становятся…
О Боже! Ах, Боже!.. О Господь мой, разве не о такой любви говорил и говоришь Ты?..
Но я чую — что-то страшное назревает, надвигается, готовится… как вешняя ливневая туча за горой…
Ах, дворик, ах, домик, ах, вешний струящийся на окраине безвинного, беззащитного моего Душанбе, на окраине моей спящей невинной, беззащитной, беспомощной Родины…
Открытой, безвинной, как люлька ребенка…
Уже обреченной…
Уже тайными короедами жуками бесами червями нутряными приговоренной…
О Боже…
…Тут мимо домика веселого проезжает на древнем осле тысячелетний мудрец Ходжа Насреддин…
Он всегда проезжает там, где царит дух веселья и любви и вина
Он всегда проезжает там, где царят несчастья и беда
Он всегда проезжает везде и близ всех… да!..
Он останавливается у домика, где праздник, и шепчет печально:
— И вот в Кремль пришел Горбачев… Пришел тать на русский брошенный беспомощный трон…
На троне вор — в стране мор…
О Боже… Что ж Ты попустил… за что? за что?
О Боже…
…И вот уже Ахрор — художник, певец, апостол горных алмазных водопадов и хрустальных родников от меткой братской затаенной пули падает в родник, в хрусталь родника и…
И хрусталь течет, туманится, клубится ранней клубникой, как рубин, как гранат от крови его, и он, он шепчет, улыбаясь, смеркаясь:
— Ах, писать, окуная кисть в собственную кровь!.. искусство выше жизни…
Искусство вечно, а жизнь — смертна…
Ах, Аллах! Аллах дай мне успеть написать, как этот родник-хрусталь стал родник-рубин, стал
