— Бежим туда, — он указал вдоль склона — почти на виду.
— Тогда уж вверх, — противился Кнышевский.
— Я знаю, что говорю. В том урочище, — объяснял Ваха, — большая волчья стая.
— А почему только там, а не везде?
— Волчий закон. У них, как у спецслужб мира, лес поделен между стаями и границу переходить — нарушать волчий закон. Хотя у спецслужб законов нет, есть интересы.
— К чему весь этот винегрет? — спецслужбы, волки, — рассердился Кнышевский.
— А к тому, что в том урочище так силен волчий дух, что собаки туда даже соваться боятся, не то чтоб след брать. Бежим.
Они двинулись вдоль склона вверх. Кнышевский ступал все медленнее и тяжелее, все чаще он останавливался, обнимая дерево, а потом уже стал падать. И никакие уговоры не помогали. И все же психика человека — большой секрет, да имеет в запасе множество сил. Это Мастаев, отчаявшись, вдруг сказал:
— А за дочь вы не хотите ответить?
— У-у! — задрожал Кнышевский, сопя, словно старый трактор, он буквально пополз вверх.
Вниз они катились, Кнышевский чуть ли не кубарем. Больно ударились о деревья, не имея сил остановиться. На дне ущелья маленький, очень холодный, прозрачный, сладко щебечущий родничок, который, как в мифах, не только их жажду утолил, не только их остудил, но значительно успокоил, ублажил, жизнь навеял.
В сухом месте под мощными, густыми корневищами огромного поваленного дуба они обосновались, зная, что двигаться больше нет сил. Медленно, смакуя, по очереди стали пить душистый мед из бочонка.
— Какой красивый лес! — неожиданно сказал Кнышевский.
— Весь мир красивый, — поддержал Мастаев.
Они завороженно любовались очаровательным яркоцветным осенним пейзажем, когда лай собак встревожил этот восхитительный мир.
Как перед смертью, они вцепились друг в друга, теперь глядя на иной мир: почти взвод десантников, две собаки, а те почему-то уже не лают, лишь скулят, поджав хвосты, и даже след не берут, жмутся к солдатским сапогам, получая пинки.
— Они и без собак нас найдут, — нервно заерзал Кнышевский. — Мы наследили.
— Тихо, не паникуйте. Если собаки не идут, то зачем солдату в дикий лес соваться: тут и зверь, и боевик, да и мы ведь не лыком шиты. Как-никак, а за нос их водим. Ну а солдат-контрактник, он-то от ваших миллиардов долю не имеет. У них — солдат спит, служба идет.
Почти так и получилось. Десантники поняли, что их за склоном не видно. Устроили привал, долго подкреплялись, потом вздремнули, аж Кнышевский возмутился:
— Ну и армия у нас! И это вроде элита.
— Вы не рады? — непонятен тон Мастаева. — Разложение армии — одна из целей войны в Чечне.
— Ты, Мастаев, и политик, и аналитик, и психолог.
— Главное, чтобы не псих, хотя справка есть. Тихо, — десантники стали собираться.
Гул улетающего вертолета давно стих, уже сумерки сгустились в лесу, когда беглецы осмелились покинуть свое убежище.
Поднявшись на место, где стояли десантники, они искали объедки, а Кнышевский собирал окурки.
Совсем осмелев, они отважились пойти в разбитый хутор, ночевать хотелось по-человечески.
Еще пару суток, поочередно заступая в караул, они провели здесь. А потом провизия кончилась, и они, вооружившись вилами и косой, пошли к медвежьим берлогам, — место, которое Ваха давно знал.
С помощью остатков меда Мастаев на запах выманил из берлоги только что залегшего на спячку молодого, еще не опытного медвежонка. Этим целебным мясом и жиром они питались еще три дня. Можно сказать, отдохнули и окрепли.
Ваха видел, что Кнышевский все время о чем-то думает, просчитывает, а он о своем:
— Аполлоныч, скоро снег, следы, да и мы в мороз не выживем, топить-то днем опасно. Ну а если ваши друзья или враги вдруг додумаются разыскивать нас с помощью местных боевиков, то эти похлеще волков — нас вмиг найдут. Надо что-то предпринять.
— Ты прав. У меня есть план, — теперь тверд голос Кнышевского. — Ты сможешь перейти границу? Лишь бы ты был вне России.
— А Чечня?
— Чечня всегда была и будет вместе с Россией, как мы с тобой.
— Грузия устроит? — спросил Ваха, и видя одобрение: — Нет особых проблем. А вы?
— А я в Москву.
— Как? Опять в пасть этого чудовища?
— Все будет в порядке. Другого варианта нет. Я выйду к регулярным войскам, на любой блокпост и буду под охраной. А ты — за кордон. Я тебя в любом случае найду. Если ты три месяца от меня вестей не получишь, то позвонишь Дибировой Виктории Оттовне. Я ей дам знать. А до этого смотри, не вступай в контакт ни с кем: ни с сыном, ни с Марией. Не подведи меня.
Лесом они вышли к райцентру Ведено. Перед ними были российский блокпост и триколор на ветру.
— Аполлоныч, может, не надо? — пытался отговорить Мастаев. — Ведь там, на севере, чудовище, поверьте мне.
— Выбора нет. «Итоговый протокол» надо переписать, — пытаясь шутить, ответил Кнышевский. Они крепко, как всегда при расставании, обнялись. Из леса Митрофан Аполлонович вышел один. Еще раз прощаясь, он махнул рукой и неожиданно закричал:
— Пока рабочие и крестьяне не поймут, что эти вожди изменники, что их надо прогнать, снять со всех постов. До тех пор трудящиеся неизбежно будут оставаться в рабстве у буржуазии.[195] ПСС, том 34, страница 132. Читай Ленина, Мастаев!
А Мастаев прошептал:
— Вот дурак.
Покинуть Родину? Какая бы она ни была уродина — нелегко. И Мастаев знает, что «итоговый протокол» не сулит ничего хорошего, а выбора у него нет. Нет, потому что это не приказ, тем более окрик командира или начальника-богатея, — это наказ, точнее, просьба друга.
Ваха изначально понимал, что Кнышевский, сдаваясь или выходя на федеральные, свои же родные войска, однозначно лезет в пасть чудовища. Понимал ли это кадровый русский офицер? Конечно, понимал. Просто у него, как у всей России, выбора не было, но он надеялся, он еще пытался побороться с родным «чудовищем», дабы переписать уже заготовленный «итоговый протокол».
По сравнению с этими почти невозможными глобальными испытаниями задача Мастаева, кажется, предельно проста. Однако на самом деле все не так. Ему кажется, или так оно и есть, — расставшись с Кнышевским, он почувствовал некое раздвоение духа: огромную, исторически связанную с его домом Россию отторгли от Чечни. И хотя Кнышевский ушел на север, а Мастаев — на юг, землю Бог недаром создал круглой: их цель, даже обойдя весь мир, — снова сойтись, ибо лишь в единении возможно противостоять громадному миру, жить в мире, то есть будет свобода жить, а не существовать.
Это все в идейном плане, в плане исторических перспектив, а в реальности Мастаев понимает: Митрофан Аполлонович прав, им надо было сейчас разойтись. Даже по скорости перемещения Ваха почувствовал, как легко ему стало по горам ходить. К тому же он здесь свой и все его. И ты в ответе только за себя, и все кругом родное. А что его ждет на чужбине? Да, эта чужбина ныне манит жизнью его, ибо если иначе — родное «чудовище» сожрет.
Перейти границу. Как можно было единый мир, созданный единым Богом, поделить на множество территорий? Только земные боги, конституции, флаги, гербы, тотемы. Сплошь — идолопоклонничество, а не вера в Бога, в человека, в Библию и Коран и в самого себя. Впрочем, это умничанье не раз омрачало
