затянулась на полтора месяца. И вот ему вручили международное удостоверение пострадавшего от военного конфликта, а с ним авиабилет до Москвы и даже приличную сумму денег — гуманитарную помощь.
Расставание со стариком-отшельником было тяжелое, почти бессловесное. А в Москве ни сын, ни Дибировы не знали о дне его прилета — не хотел, чтобы они в аэропорт приезжали, всякое может случиться. Встречать его должен Башлам, который всегда Ваху удивляет.
Вот и сейчас Башлам у самого трапа с пограничниками стоит, как франт наряжен, а обнявшись — под пиджаком твердь пистолета.
И, наверное, без проволочек Мастаеву бы не обойтись, а тут всего пару часов в особой зоне аэропорта держали: делали какой-то запрос, что-то выясняли.
Если честно, то Ваха трусил, в коленках дрожь. А Башлам бравирует:
— Ты не волнуйся. Тут порядок, и в Чечне порядок.
— А выборы были? — вдруг ляпнул Ваха.
— Какие выборы? Нужны нам выборы.
— Мастаев, зайдите, — Ваху пригласили в отдельный кабинет. Все очень деликатно, перед ним молодая девушка: — Ваша ситуация крайне запутанна, но вы гражданин нашей страны, — она еще долго что-то говорила, объясняла, дала массу бумаг для заполнения, и ему в ближайшие дни предстояло немало мытарств по разным инстанциям, но это все теперь было не в тягость, потому что его уже признали «гражданином нашей страны».
Правда, все это было сразу омрачено: в тот же вечер Мастаев должен был стать на учет в отделении милиции по месту жительства Башлама.
Вот куда всемогущего земляка не пропустили. А Мастаева фотографировали, взяли отпечатки пальцев. Потом был допрос, долгий, не как человека «нашего», а как засланного врага. Однако Ваха помнил слова старика-отшельника: «В каждом лике научись распознавать черты бога, ибо всякий человек — божье создание». И, наверное, поэтому Мастаев говорил только о хорошем: от бомбежек бежал, заблудился в горах, а оказался в Грузии.
Его мифам и россказням не поверили, да этот допрос закончился, ибо явились люди в штатском, очень напоминающие Кнышевского в молодости. Они увели Ваху куда-то в подземелье, там посадили в машину, и сквозь затемненные, бронированные стекла он снова увидел яркую, ночную Москву.
ФСБ — это не МВД. Вроде все деликатно, а вопросы жесткие, уничтожающие, припирающие к стене, и Ваха уже не может «распознавать черты бога» — наверное, оттого что устал, глаза слипаются, и не только от сна, а от злости на себя, — как он вновь попал прямо в пасть чудовища?
А потом была одиночная камера, по сравнению с которой грот с Кнышевским был рай. И разве возможно в лицах надсмотрщиков научиться распознать черты бога — такой здесь полумрак. Однако Всевышний везде, и в нем был, ибо он о спасении молил, и это почти через сутки случилось.
Мастаева, как уважаемого гражданина, привели в порядок, вывели на улицу — Лубянская площадь солнцем залита, а его встречают корреспонденты, большей частью иностранные, правозащитники с плакатами — «Свободу Мастаеву», и, расталкивая их всех, к нему торопится здоровенный Башлам.
От камер и микрофонов не уйти, и Ваха держит речь:
— Чечня и Россия — навеки вместе. Войны нет и более не будет. Россия — самая демократичная страна, — это все он говорит под диктовку Башлама, который ему на ухо все по-чеченски нашептывает. — Наш президент — лучший в мире.
— Какой президент? Какого президента вы имеете в виду?
— Наш президент, наш, — повторил Мастаев, и следом: — Я очень устал. Огромное вам всем спасибо. Вы спасли меня.
— Вот ты дурак, — будучи уже в машине, говорил Башлам, — что не мог президента упомянуть.
— Ты велел болтать слово в слово. Я так и повторял, — оправдывался Ваха.
— Я ведь не мог при этих камерах фамилию называть — поняли бы.
— А я тебя не понял, то есть исполнил твою волю.
Башлам недовольно фыркнул:
— Быстрее! — это приказ водителю, и чуть погодя: — Зачем нам эта демократия, показуха… Не дай Бог еще по телеку мою рожу покажут.
— В России не покажут, — успокоил друга Мастаев, — тут демократией и не пахнет.
— И не надо. Это либералы в Чечню войну принесли. Кстати, а откуда взялись эти правозащитники, корреспонденты-иностранцы?
Мастаев хотел рассказать о милом, добром старике-отшельнике, да роскошный лимузин как-то не располагал к этому, да и не поняли бы его. А он и вправду устал, как только машина стала в пробку, он сомкнул глаза, предвкушая радость встречи с сыном. Они едут к Дибировым. Как его встретит Мария? И тут Башлам, словно его мысли читал, ткнул по-свойски в бок:
— Марию жаль, хорошая девушка. Но не судьба. Я тебе уже невесту нашел. Во! — он поднял большой палец. — Молодая, сочная! Ух! Даже завидую тебе. Кстати, нашего тейпа.
— Я на Марии женюсь, — сказал, как отрезал Ваха.
— Она ведь, — покосился на родственника Башлам. — Ты хоть в курсе? Она.
— Да, инвалид войны, — перебил Мастаев, — как и мы все физически и морально искалечены.
— Ну, — отвернулся от соседа Башлам, и как бы про себя: — А справку дурака тебе не зря дали. А, впрочем, в этом мире дуракам легче живется. Я сам порой люблю дурачком прикидываться, мол, контузия в войну.
— Ты с рождения контужен, — поправил Мастаев.
— Ха-ха-ха, так это прекрасно, — обрадовался Башлам.
Дибировы снимали квартиру на самом краю Москвы, в стареньком, обшарпанном доме. Уже в подъезде чувствовалось, что Мастаева ждут, — вкусным кавказским ароматом пропитан воздух. В однокомнатной квартире много земляков, все хотят увидеть Ваху. И Ваха всем рад, а на сына смотрит — поверить не может: Макаж вытянулся, тонкий, как тростиночка, уже почти вровень с ним. И все понимали, что кульминация этого мероприятия — встреча Вахи и Марии. И когда первый всплеск эмоций поутих, все вспомнили о Дибировой-младшей. А она под шумок незаметно вышла. Виктория Оттовна набрала ее мобильный: «Я приду, когда гости уедут».
Поздно ночью Ваха оказался в квартире Башлама. Он думал, что сразу же завалится спать, до того устал. Однако в руках был собственный мобильный телефон — подарок Башлама. И он очень хотел поговорить с Марией, а ее телефон отключен, на помощь пришел сын — позвонил и передал трубку Марии:
— Да, нам надо увидеться, объясниться, — грустно согласилась она.
Как долго длилось время до свидания. Боясь опоздать, зная о столичных пробках, Ваха прибыл за час. А погода хмурая, ветреная, так что большой букет в руках не только не удобен, вот-вот грозится улететь. А сам Мастаев, как всегда при встрече с Марией, уже волнуется, боится, что вновь начнет заикаться, объясняясь в любви, — легче на Басхой-лам взойти, как позвонил Макажой:
— Дада, Мария вышла к тебе. Костыли не взяла. На протез стала, еще не освоилась. Ты присмотри за ней.
Ваха пошел навстречу. Он увидел ее издалека, она очень сильно хромала, гримаса на лице, видно, больно и неудобно. Вот она уже остановилась, облокотившись на парковочный парапет. И тут подоспел Ваха:
— Здравствуй, Мария, — он смотрел только на ее лицо, отражавшее некоторое смятение. И оно было по-прежнему милым, родным, как ее музыка. А ее глаза!
— З-здравствуй, Ваха, — вдруг она стала заикаться.
Он улыбнулся, смущенно преподнес ей цветы и сказал:
— Мария, помнишь, как я тебе подарил на концерте первый раз искусственные цветы и всего два?
Она едва улыбнулась, но это была лишь тень радости, а на ее красивом лице застыло страдание.
— Давай присядем, — предложил Мастаев.
При нем она старалась не хромать, а получилось совсем криво, — ей было больно, неудобно, она
