неловко плюхнулась на скамейку, выставив вперед негнущийся протез, и, глядя на него, заговорила первой:
— В-ваха, ты должен жениться на молодой. Одна просьба: если Макаж не против, пусть пока поживет со мной. Привязалась я к нему.
— Я женюсь только на тебе, — твердо сказал Мастаев, — если ты согласна. Прошу тебя, согласись.
— Ха-ха, — как-то выстраданно засмеялась Мария. — И как ты представляешь такую жену? Протез под кровать, и — она закрыла лицо цветами, ее плечи сотрясались от рыданий.
— Мария, когда ты играла на сцене, надевала либо маски, либо костюмы, когда ты играла веселую музыку или грустную, я всегда знал и знаю — это Мария, которую я люблю. А люблю я не ноги и руки, а тебя, только тебя. А протез? Когда-нибудь наши бессмертные души расстанутся с тленными телами.
— Я это сделала по частям, — вдруг прыснула смехом Мария, сразу опять погрустнела. — Ты говоришь о смерти? Я часто об этом думаю. Я боюсь одиночества.
— Надо думать о жизни и предстоящей свадьбе.
— Твоей свадьбе.
— Нашей!
— И как ты представляешь меня — невестой?
— Божественной! Я всю жизнь только об этом мечтал!
Резкий порыв припыленного ветра слегка хлестнул букетом по ее лицу. Как-то отрешенно глянув на цветы, Мария не своим голосом выдала:
— Ты раньше был косноязычным, а теперь словно музыкой звучишь.
— И ты уловила в ней фальшивые нотки? — его тон мягкий, но требовательный.
— Нет, конечно, нет.
Внезапно вместе с налетевшим порывом ветра пошел косой, хлесткий дождь.
— Хм, — хмыкнула Мария, то ли желая показать свою удаль, то ли просто забыв про протез, попробовала слишком резво встать — не получилось. Теряя равновесие, при этом пытаясь удержать цветы, она, наверное, упала бы, если бы Мастаев не поддержал:
— Ну как, невеста-инвалид? — Мария дышала прямо ему в лицо. — Удобно ль жениху подпоркой быть?
— Я всю жизнь мечтал тебя на руках носить. И сейчас бы понес.
Она жестко отстранилась, торопливо заковыляла в сторону дома, словно в такт дождю. Ваха за ней, и у самого подъезда:
— Мария, ты не дала мне ответа.
Она остановилась, обернулась. Ее смоляные, пышные волосы, накрученные перед встречей, уже намокли, прилипли к бледному, по-детски обиженному лицу:
— Ваха, как ты не поймешь? Ведь все чеченцы хором скажут, что ты не зря справку дурака получил.
— А ты на собратьев не обижайся, — доволен Мастаев, — они после войн все контужены. А ты скажи — да. Я прошу!
Под дождем Мария прижала букет к груди, руки дрожат, а лицо спрятано в цветы, словно вдыхает аромат. И тут она, будто ища поддержки, глянула вверх. Туда же и Ваха — из разных окон за ними пристально наблюдали Виктория Оттовна и Макажой.
Не ответив, Мария тронулась к дому.
— Твое молчание — знак согласия, — он продолжал идти следом. У самого подъезда она остановилась:
— Ваха, а та надпись в подъезде «Образцового дома» сохранилась?
— Дом в последнюю войну полностью сгорел. Теперь вроде восстановили. Наши квартиры отобрали. «Образцового дома» нет, «Дома проблем» тем более нет. Но выбор за нами. И если мы все будем вместе, то там, я даю тебе слово, всегда будет мелодией звучать — «Мария, я люблю тебя!»
Конечно, Мастаев знал этот замшелый анекдот, что в России бьют не по паспорту, а по морде. Вместе с тем без паспорта жизни в России, тем более чеченцу, вовсе не будет. И он вновь представляет, что попал в пасть чудовища и надо «на сердце кита станцевать», как это умел по его легенде делать горец Инкота. Однако, видимо, Ваха такой дерзостью и умением не обладал, либо что бы его покойный дед Нажа ни говорил, а времена, действительно, изменились. Словом, не то что сам Мастаев или его всемогущий родственник Башлам, но даже более важные чеченские персоны в этом вопросе Вахе помочь не смогли — не выдали Вахе паспорт: оказывается, в России еще действует в некоторых сферах закон — по решению суда Мастаев ранее уже признан невменяемым. На основании этого могут выдать еще раз копию справки «о невменяемости», а паспорт — это гражданину, имеющему все права, в том числе и голоса, то есть вроде бы выбора. А это ни к чему, ибо всяких прав на основании суда Мастаев лишен, а все его гражданские дела по решению того же российского суда, согласно действующему законодательству, должен исполнять опекун, и это не кто иной, как Кнышевский Митрофан Аполлонович.
Данное решение суда может быть пересмотрено только по письменному, заверенному нотариально ходатайству опекуна, то есть того же гражданина Кнышевского. Однако самого Кнышевского след простыл, словно его и не было в истории человечества. А Министерство внутренних дел России после очередного запроса Мастаева дало официальный ответ — «без вести пропал». Дошло до того, что Ваха через вездесущего Башлама вышел на каких-то «братков-авторитетов» — может, хоть криминальный мир поможет. Не вышло.
С этими официальными и неофициальными вестями Мастаев вновь и вновь ходил в суд. Ответ один — представьте свидетельство о смерти Кнышевского М. А., либо он должен быть живой — иных вариантов нет. То есть вновь у Мастаева выбора нет, его «итоговый протокол» — как пожизненный приговор. И Мастаев об этом никому сказать не смеет, скажут, и впрямь дурачок, да ему кажется, что все его беды от того, что более нет «Дома проблем» и даже «Образцового дома» нет, и Дома политпросвещения нет. Вместо последнего — Министерство по налогам и сборам. И их не интересует ленинизм, тем более мифология, — в мире иной бог, другая идея — деньги. У Мастаева их нет, уже полгода на иждивении Башлама, пока по инстанциям бегал. А ведь надо самому жить, сына содержать. А Мария?
В общем, думал Ваха, что любое чудовище одолеет, однако российская бюрократия и чиновники — этот монстр не по зубам Мастаеву, такого плясками-песнями-баснями не возьмешь. А подкупить всех — даже Башлам иссяк. В итоге Ваха поступил правильно, как он считал, — жить-то надо. Значит, надо работать. Ваха рабочий-крановщик, и вакансии есть. Да у него паспорта нет, а работа ответственная, рисковать не стали. Еще есть у него опыт типографско-издательского работника, а вот в выборных делах он аж собаку съел. Тут в его услугах нужды нет — СМИ под контролем, «итоговый протокол» готов. Правда, Башлам несколько раз намекал, что у Вахи немалый боевой опыт, но Мастаев не дурак, и эти полубандитские структуры ему не нужны. А вот был у него еще небольшой и не совсем удачный опыт торговли сельхозпродукцией. Вот этим он и занялся.
Доход не велик, а вот работа не из легких. На арендованной «Газели» Мастаев с зарею мчится на оптовый рынок, закупает сельхозпродукты и развозит по разным точкам. Бывает, что скоропортящуюся продукцию не берут, бывает, возвращают, в общем, всякое бывает, а он как белка в колесе, даже выходных нет, пока с его делом не ознакомился Башлам, — удивился и сразу интенсифицировал его труд и увеличил доход.
Это Башлам вместе с Вахой пошел на один из городских рынков, просто поговорил с какими-то молодыми людьми, как Мастаев их обозвал, — «подозрительными типами», — а в обиходе просто «крыша», и ему предоставили два павильона, двух продавщиц — украинку и молдаванку. Теперь ему самому другие поставляют продукцию. Его дело: утром-вечером — контроль, чтобы продавщицы уж особо не обсчитали, проанализировать, что идет, сделать по телефону заказ. Словом, почти лафа, а учитывая, что и «крыша» его не трогает, налоги или дань он никому не платит, — так что и сыну он теперь помогает, и Марии новый, импортный протез купил, и даже начался период первоначального накопления. А как известно, даже небольшое богатство дает возможность небольшого досуга, после чего лучше думается и анализируется. Так, Ваха пришел к Башламу с деловым предложением: такой же рынок, только на Рублевском шоссе, и та
