Грехов особых за собой не числил. Разве вот в трех местах «подснежником» был оформлен – денег требовалось все больше и больше: на сигаретки импортные, на любовницу первую, чтоб перед ней в грязь лицом не ударить (стерва сорокалетняя! омолаживалась моими стараниями! посвящала!), на каратэ, в конце концов. Словом, «подснежник» – оформляешься липовым сторожем за сто рубликов, на работу приходишь раз в месяц деньги получать: половина себе, половина тому, кто оформил. И все довольны. Полтораста ежемесячно за так – не мелочь десять-двенадцать лет назад.
Не съедят же за это!
Не съели. Но пожевали основательно. Капитан Лихарев с профессиональным всезнанием во взгляде. Он финтил-винтил отвлекающе об учебе, о Евгении Викторовиче Боярове («Нелегко вам вдвоем в чисто мужской компании, наверное? А у Евгения Викторовича еще и такой пост, такая ответственность!»), о… женщинах («Вот нашлась бы честная, умная, добрая женщина… лет сорока, Лариса, допустим… но честная!»). Шантаж! И вдруг капитан Лихарев так, запросто, между прочим, предложил рассказать, как я сдал некоему Белозерову картину Филонова за два диска Барри Уайта.
Я на голубом глазу, что называется, сознался, мол, из всех названных мне известен только Барри Уайт, благодаря «Голосу Америки», музыкальным программам. (Белозерова я только и знал как Витю).
И этот Лихарев понес что-то несусветное: про измену Родине, про сионистский заговор, про предстоящий процесс, где и мне уготована роль, – и какова будет роль, зависит от меня же. Ни черта я не понимал, мандражировал сильно и вилял тоже сильно, все время помнил о своем «подснежном» трудовом стаже, врал, помнится, напропалую, чем вызывал ответную реакцию – еще большую заинтересованность и дотошность капитана Лихарева.
Ну и выяснилось в конечном счете, что меня подставил Белозеров (Витя, Витя! Вот тебе и Витя!) – время тянул, указывал на всех подряд, кто рядом с ним мог оказаться, но не имел к делу ни малейшего отношения. А я как раз не имел. Ни малейшего! И фамилию Филонова, каюсь, впервые от капитана КГБ услышал… А дело получилось громкое. Комитет по нему даже фильм снял документальный, два раза по ЦТ показывали. Дело в следующем: несколько наших «отказников» переправляли на Запад картины русских авангардистов двадцатых годов, пасхальные яйца Фаберже, царские золотые монеты – словом, все, что пользовалось (и пользуется) колоссальным спросом на аукционах «Кристи» и «Сотби». Переправляли разными каналами: и с волной еврейской эмиграции, и через дипломатическую службу, и даже в контейнерах с экспортными товарами. Заправляли делом Белозеров, Буткина, Перельман. Первые двое получили максимум, по двенадцать лет, а Перельман отделался легким пятилетним испугом.
Благодаря капитану Лихареву, благодаря так называемым очным ставкам я и познакомился со Львом Михайловичем. Весьма колоритная личность:
– Вы только поймите меня правильно, товарищ капитан, но…
– Гражданин капитан!
– Вы только поймите меня правильно, товарищ капитан, но пока идет следствие и не состоялся суд, вы для меня товарищ, а не гражданин.
– После суда, Перельман…
– Лев Михайлович, товарищ капитан. Вы только поймите меня правильно, а ваше имя-отчество? После суда, я твердо уверен, мы с вами останемся товарищами.
– Тамбовский волк тебе товарищ!
– Вы только поймите меня правильно, но зачем вы такие слова при молодом человеке… Вы, конечно же, не коренной петербуржец. Вы не из Тамбова, кстати? Товарищ капитан.
– Хватит! Я вам задал вопрос! Как раз об этом молодом человеке!..
Лев Михайлович Перельман все с той же напористой вежливостью заверил, что молодого человека никогда, ни при каких обстоятельствах не видел, и это сущая правда. (И это сущая правда! Ни он меня, ни я его до подневольной встречи в кабинете Лихарева не видел. А вот после, спустя пять лет, доводилось…) Лев Михайлович Перельман, по-прежнему призывая понять его правильно, заверил, что свято выполняет заповедь Моисееву «не лжесвидетельствуй» и так далее, и так далее, и так далее. Зато он сдал на следствии всех, кого только действительно знал. Но и только.
С годами, поднабравшись кое-какого опыта, я постепенно пришел к выводу, что Перельман сам и настучал в органы о группе Белозеров – Буткина – Перельман. Сын Льва Михайловича давно обитал в Штатах, дочь – в Хайфе. И пересылка раритетов (бесценных, но за бесценок), вполне вероятно, имела целью обогащение не здесь, а там – но и здесь, и там обогащался Перельман. Он, очевидно, взвесил «за» и «против» и предпочел отсидеть пять лет в качестве малозначительного посредника, бывшего на посылках у подлинных акул Белозерова – Буткиной, а уж после отсидки воссоединиться с семьей, с дочерью, с сыном. По здравому размышлению – акулой был именно он. Но акулой на крючке у КГБ. Пришли высокие договаривающиеся стороны к соглашению, судя по… Да хотя бы по тому, что сразу после пяти лет зоны Лев с размахом принялся за старое, квартира его походила на запасники Эрмитажа. Вот только с дольщиками Перельмана вечно что-нибудь случалось: то ограбят, то автобусом переедут, то арестовывают с полной конфискацией. А он умудрялся выходить сухим из воды. Другого давно бы заподозрили свои же и грохнули бы без свидетелей. Другого – да, но не Перельмана.
Единственным облачком на ясном небосводе Льва Михайловича было то, что выездную визу он получить никак не мог. Оно и понятно! Комитету он здесь нужней, чем за кордоном: ты нам поставляешь информацию о теневом бизнесе, мы тебе позволяем многое в том же теневом бизнесе. Позволяем очень многое, но не позволяем съехать. Справедливо?
Но энергия Льва била через край. Через край государственной границы. Он предпринял уже две попытки: на хельсинкском поезде с чужим паспортом, на круизном одесском теплоходе. Оба раза неудачно. Никакого дела не возбуждали, проводили очередную задушевную беседу, пинком отправляли по домашнему адресу.
О своих детях, о попытках бегства, о многом другом Перельман рассказал мне сам, мы с ним иногда коротали вечерок. Рассказчик он был блестящий, привирал наполовину, но только как художник слова – вы только поймите меня правильно, – а не как подследственный. Было у меня ощущение, что очень хотелось Льву Михайловичу сделать Боярова-младшего собственным телохранителем. Нет уж, пусть тело Перельмана охраняют головнины, а я как-нибудь сам по себе.
Кстати, у того же Головнина я между делом спрашивал о Льве, и Валентин Сергеевич недвусмысленно отнекивался. Отнекивался. Но недвусмысленно… Я, разумеется, никогда ни словом не заикнулся Льву о том, что знаю (да знаю-знаю!) о его плотном содружестве с Комитетом. Я с ним общих дел не имею, а лишиться интересной беседы в уютной обстановке с неординарным человеком – зачем? Зачем нарушать атмосферу взаимной доверительности, стенку воздвигать…
Но, видно, пришла пора…
– Вы только поймите меня правильно, но – кто там?
На лестничной площадке темновато, и Лев, тихо-тихо подкравшись к двери, долго рассматривал меня в «глазок» (спецглазок, что называется, с кривым дулом – снаружи не видно как он открылся и открылся ли, а хозяин квартиры имеет возможность рассмотреть гостя, не подходя вплотную, а из-за угла, из коридора – насмотрелись, тоже мне, французских боевиков, где автоматными очередями сквозь дверь лупят, стоит «глазку» шевельнуться!).
– Лев Михалыч, я это, я!
– Вы только поймите меня правильно, кто – я?
– Бояров!!! Чтоб тебя!.. Телохранитель твой!
Множество запоров, не менее четырех замков, капитальная стальная дверь – Перельман засуетился, заспешил.
– Сколько лет, сколько зим! Са-аша!
Усадил в антикварное кресло, рюмки выставил, кажется, венецианского стекла, «Смирнофф» извлек из холодильника, упрятанного в буфет-ампир. Радушный Лев Михайлович! Александр Бояров себя телохранителем назвал. Сам. Созрел. Не спугнуть бы, не обидеть.
Кто бы мне телохранителя нашел! Роту ОМОНа по меньшей мере. Нет, не ОМОНа. Эти не охранять меня будут, а ловить. А вот поймав, пожалуй, охранять будут. Валькины шуточки с приметами фигуранта кончились – если задержат, то не отпустят. Хоть действительно пробирайся на «Демьян Бедный» и…
– Извини, Лев Михалыч, я по делу. Хочешь уехать?
