положение философа, предлагающего свою теорию происхождения политической власти как таковой и поэтому вынужденного пользоваться дистинкцией, которой прежде стремился всячески избегать, — дистинкцией между
Можно сказать, что это различие, без которого не обходится ни либеральная, ни марксистская политическая теория, в рассматриваемой работе и в «Надзирать и наказывать» присутствует в превращенном виде как различие между суверенной и дисциплинарной моделями власти. Но если в марксизме и в либеральных теориях это различие носит универсальный характер, для Фуко оно имеет главным образом историческое значение. Суверенная власть возникает в эпоху феодализма, ее предназначение состоит в регулировании отношений, связанных с присвоением и перемещением земельных богатств, ее центральной инстанцией является король, а выражает она себя на юридическом языке права. Дисциплинарная власть возникает позднее, примерно с XVII века, предметом ее заботы являются труд и время человека, она «дисперсна», не имеет центральной инстанции и выражает себя с помощью дискурса нормы, естественного порядка, который разрабатывался в начавших развиваться с того времени гуманитарных и медицинских науках. Эти гетерогенные модели власти нередко вступают в конфликт друг с другом, поскольку каждая решает свои собственные задачи и опирается на свою собственную технологию господства. Однако конфликт между ними не является чем-то перманентным. Фуко даже отмечает исторический факт их сотрудничества в конце XVIII — начале XIX века, когда развитие дисциплинарных техник помогло утвердить государственное право, основанное на коллективной суверенности, а то, в свою очередь, помогло «сгладить в дисциплине черты господства […] и, наконец, гарантировать каждому через суверенитет государства его собственные суверенные права»[87]. Но когда Фуко предлагает рассматривать войну как «матрицу техники господства», как «
Дело теперь выглядит так, будто не сам Фуко, перевернув тезис Клаузевица, выдвинул предположение, что политика есть война, продолженная другими средствами. Еще задолго до него к этой идее пришли некоторые мыслители XVII–XVIII веков. Именно они создали оригинальный дискурс о некогда свободном и воинственном обществе, которое вступило в непримиримую схватку с государством, стремящимся с помощью Закона навязать ему свою волю, установить свои правила и привести его к полной покорности. Клаузевиц — будучи, в некотором смысле, продолжателем того же дискурса — принимает его в той исторической ситуации, когда государство одержало окончательную победу над обществом, когда произошла «этатизация войны» и когда то, что ранее выступало в качестве движущей силы политики, превратилось в один из инструментов ее ведения. Таким образом, Фуко, поменяв местами субъект и предикат в высказывании Клаузевица, восстанавливает для нас главную идею «первого западного историко-политического дискурса» в ее подлинном звучании.
Но все же кем были настоящие авторы этой идеи? Кто первым осознал, что «войну нельзя заклясть», что «закон — не способ примирения, ибо в присутствии закона война продолжает свирепствовать внутри всех, даже самых упорядоченных институтов власти», и что «война — сам шифр мира»?[89] По мнению Фуко, впервые этот дискурс возник в Англии, где вплоть до начала XVI века суверенная власть королей помимо божественной санкции обосновывалась фактом нормандского завоевания. Интерпретация этого события становится важным инструментом в борьбе с абсолютизмом, которую в правление первых Стюартов ведут английские парламентарии. Они сознательно ассоциируют себя с древними саксами, совершенные и справедливые законы которых были попраны в свое время нормандской знатью и продолжают попираться ее нынешними потомками — королем и его коррумпированным окружением. Вместе с тем, отдавая должное исторической ситуации, сложившейся в Англии в первой половине XVII века, Фуко отмечает одну важную особенность английского «историко- политического» дискурса, которая позволяет ему охарактеризовать его в целом как недостаточно воинственный и не вполне историчный. Как это ни парадоксально, но, борясь с королевским произволом, парламентарии стремились представить Вильгельма Нормандского не как завоевателя, а как законного наследника английского престола, завещанного ему бездетным королем Эдуардом Исповедником задолго до его смерти, случившейся в 1066 году. Одержав победу при Гастингсе, Вильгельм дал клятву соблюдать древние законы саксов, чем совершенно легитимировал свое право считаться английским королем. Нормандское же завоевание в собственном смысле началось с тех злоупотреблений древним законом, которыми сопровождалось утверждение у власти пришедшей вместе с Вильгельмом чужой, иноязычной знати. И, таким образом, врагом английских парламентариев оказывался не институт королевской власти как таковой, а досадная практика преступлений против закона, практика нарушения неких фундаментальных, естественных прав и свобод, которыми имели счастье пользоваться древние саксы. Поэтому возникший на английской почве «историко-политический» дискурс едва ли не сразу превращается в утопию естественного права. Его развитие блокируется дискурсом противоположного типа, наиболее ярким носителем которого Фуко объявляет Гоббса.
Гоббс и его теория государства занимают в курсе Фуко особое место. Именно Гоббс впервые начинает говорить о войне как о постоянном факторе общественных отношений, который предшествует рождению государства и непрерывно угрожает его существованию. Однако, как показывает Фуко, Гоббс нигде не принимает войну настолько всерьез, чтобы задаться вопросом об историческом генезисе политической власти. По сути, в «Левиафане» речь идет не о настоящей войне, где происходят сражения и победители навязывают свою волю побежденным, не о военных действиях как таковых, а о том, что сам Гоббс называет «состоянием войны», то есть о «промежутке времени, в течение которого явно сказывается воля к борьбе путем сражения»[90]. И вот эту волю Гоббс отказывается считать сколько-нибудь конструктивной и совершенно исключает ее из своего рассмотрения, когда рассуждает о двух разных путях образования государства — об установленном и приобретенном суверенитете. По- видимому, нет ничего удивительного в том, что она не принимается в расчет в первом случае, поскольку здесь суверенная власть конституируется на основе идеального гражданского согласия. Гораздо любопытнее случай приобретенного суверенитета, когда в результате войны происходит приращение суверенной власти победившего государства за счет государства побежденного. Но и в этом случае воля к борьбе и сопротивлению никак не осложняет условий, которые оказываются достаточными для учреждения суверенитета. Если побежденные в страхе за свои жизни повинуются новой власти, они тем самым соглашаются видеть в победителях своих представителей и утверждают нового суверена вместо того, которого уничтожила война. Таким образом, по Гоббсу, верховная власть никогда не формируется сверху, в результате решения более сильного. «Суверенная власть, — подытоживает свой анализ Фуко, — всегда формируется снизу, волей тех, кто боится»[91].
Написанная в годы гражданской войны, книга Гоббса была направлена против зарождающегося в Англии «историко-политического» дискурса, который в своей наиболее зрелой форме был представлен в памфлетах левеллеров и диггеров. Именно эти радикальные группы, а не оппозиционные парламентарии, старались довести до конца мысль о завоевании, лежащем в основании существующих законов. «Законы сделаны для завоевателей», — цитирует Фуко Джона Лилберна[92]. Нормандцы, как рассуждали вожди диггеров, все еще сохраняют свое господство, используя для этого все имеющиеся правовые институты, включая сюда даже те, которые были призваны ограничивать их власть, — парламент и Великую хартию вольностей. Поэтому, чтобы освободиться от ярма их законов, нужно вести против нормандцев непрерывную гражданскую войну. Однако дискурс, развиваемый
