между «антиглобалистами» и мировым терроризмом. Такие попытки предпринимались правой прессой (особенно в России) сразу же после 11 сентября 2001 года, но не удались. Антивоенные марши отличались теперь крайней организованностью и миролюбивым характером.
Всемирные социальные форумы стали в изменившихся условиях оптимальной формой глобальной самоорганизации. В 2002 году Всемирный экономический форум был перенесен из Давоса в Нью-Йорк – акт «классовой солидарности» мировых элит, выражавших таким образом поддержку политике Дж. Буша. Несмотря на беспрецедентные полицейские меры, протесты в деловой столице Америки все же состоялись. Однако более важен был успех проходившего в те же дни II Всемирного социального форума в Порту- Алегри. Он собрал существенно больше людей и организаций, привлек широкое внимание прессы и завершился впечатляющей массовой демонстрацией.
Форумы 2002 и 2003 годов показали, что после трагедии 11 сентября движение не только не пошло на убыль, но, напротив, приобрело качественно новый масштаб. Если первый форум собрал 12 тысяч участников, то в третьем форуме участвовало уже 80 тысяч человек. Первый Европейский социальный форум во Флоренции в ноябре 2002 года принял 60 тысяч делегатов. С этого момента социальные форумы становились все более локальными. Форумы проводились теперь и на национальном уровне, организовывались региональные встречи. Модель открытой многосторонней дискуссии прижилась. Движение стало частью международного политического пейзажа. Вопреки ожиданиям правящих классов, оно не пошло на спад, не утратило своего радикализма/ Критика системы, звучавшая на социальных форумах, начала находить отзвуки в заявлениях государственных мужей и дискуссиях официальных экспертов. Однако все успехи форумов не играли бы значительной роли и не влияли бы на мировую ситуацию, если бы не набирали силу иные выступления, куда более массовые, вовлекающие в свою орбиту уже не тысячи, а сотни тысяч и миллионы людей. Антикапиталистический протест вновь, как и несколько десятилетий назад, становился фактором борьбы за власть. И если в Западной Европе социальное недовольство периодически вырывалось наружу в виде массового противостояния граждан с правительствами, а на востоке континента население испытывало периодически повторяющие приступы беспричинного отвращения к государству, то в Латинской Америке вопрос и о власти был явственно поставлен в повестку дня.
Глава VIII. Пылающий континент
В начале 1970-х воображение миллионов зрителей в Советском Союзе поразил документальный фильм Романа Кармена «Пылающий континент». Это было время мощного подъема революционного движения в Латинской Америке. Но главное, образы латиноамериканских героев так явно контрастировали с обликом советской номенклатуры. А их борьба – с застойной жизнью Советского Союза времен Леонида Брежнева.
Прошло два десятилетия, и Латинская Америка вновь вошла в моду среди российской интеллигенции, на этот раз в качестве примера либеральных реформ. Революционные движения были разгромлены, герои истреблены, а образы классовой борьбы сменились повестями о «преуспевающем среднем классе», открывающем для себя преимущества западного потребления.
Но прошло совсем немного времени, и континент снова запылал. Латинская Америка восстала против неолиберализма.
Один из очевидцев заметил, что восстание сапатистов в Чьяпасе «покончило с 'концом истории'».[413] Повстанцы начали широкомасштабную вооруженную борьбу 1 января 1994 года, заняв город Сан-Кристобаль. В этот самый день представители мирового истеблишмента съехались в столицу Мексики, чтобы отметить вступление в силу соглашения о Североамериканской зоне свободной торговле (NAFTA). Но внимание прессы оказалось приковано не к их сборищу, а к глухому провинциальному штату Чьяпас.
Восставшие назвали себя Сапатистской армией национального освобождения (EZLN) в честь героя мексиканской революции генерала Салаты (а возможно, и в память «Армии Национального Освобождения», которой назвал свой отряд Че в Боливии). Правительство ответило массированными военными операциями, бомбардировками с воздуха и пропагандистской войной. Но повстанцы все равно добились успеха – не военного, а прежде всего политического.
На освобожденных территориях повстанцы построили амфитеатры, некое подобие греческой агоры, названные aguascaientes в честь места, где происходило собрание народных представителей во время мексиканской революции 1914 года. Европейская и индейская традиции, история и современность встретились в Чьяпасе.
Власти бросили на подавление восстания войска, разрушили некоторые aguascalientes, но не все. Население подвергалось репрессиям, повстанцы скрывались в горах. На весь мир стала известна база La Realidad в Лакандонской сельве. Рядом с этой деревушкой располагались «Генеральные казармы» повстанцев, здесь они обычно принимали посетителей.
Карательные меры правительства вызвали такое возмущение в Мексике и за ее пределами, что президент Эрнесто Седильо был вынужден прекратить боевые действия и начать с сапатистами переговоры, несмотря на очевидное стремление уничтожить их.
Идеология сапатистов – декларированный отказ от «авангардизма»: «Наша форма борьбы – не единственная; для многих она, быть может, даже неприемлемая. Другие формы борьбы существуют и заслуживают уважения. Наша организация не только не считает себя единственной революционной силой, но даже не претендует на роль самой передовой силы. Есть другие честные, прогрессивные и независимые организации. Сапатистская армия национального освобождения никогда не претендовала на исключительную роль. Но это единственная организация, которая возможна для нас. Мы поддерживаем все формы борьбы, которые могут привести нас к свободе демократии и справедливости».[414] Позднее, уже в столице страны, выступая на одной из центральных площадей перед многотысячной толпой, субкоманданте Маркос, идеолог движения, выразился еще более поэтично. Обращаясь: к Мексике, он говорил; что сапатисты «пришли не для того, чтобы говорить, что тебе делать, не для того, чтобы вести тебя куда-либо за собой, мы пришли, чтобы скромно и с уважением попросить тебя о помощи».[415] Свою борьбу сапатисты рассматривали как часть широкого движения, разворачивающегося не только далеко за пределами Чьяпаса, по всей Мексике, но и в масштабах всего мира.
Отсюда вытекала и необходимость комплексной, многоуровневой и многоплановой стратегии. «Мы считаем, что революционные преобразования в Мексике зависят не только от вооруженной борьбы и не только от мирных выступлений. Они станут результатом действий, осуществляемых на разных фронтах и разными средствами. Речь идет о разных социальных формах организации, о разной степени участия, риска и самопожертвования. И результатом всего этого будет не победа какой-то партии, организации или альянса партий, предлагающих конкретные социальные программы, а создание нового демократического пространства, где будут совмещены различные социальные инициативы и политические требования».[416]
Субкоманданте Маркос подчеркивал, вполне в духе Розы Люксембург, преимущества спонтанности. Когда-то он вместе с несколькими другими молодыми революционерами направился на юг Мексики, чтобы – в соответствии с идеями Че – создать там партизанский очаг. Однако жизнь в Чьяпасе среди индейцев многому научила революционных интеллектуалов: «Приучаешься к спонтанности, когда живешь здесь на грани войны, хотя обнаруживается, что совсем без планирования тоже не обойтись».[417] Революционное «слово» становится не прологом «дела», а его частью, рефлексией революционного действия. Именно эта новая форма политической речи поразила и привлекла людей с самым разным уровнем образования, политическим: и жизненным опытом. Она оказалась эффективна против изощренных форм современной государственной и коммерческой пропаганды, телевизионной лжи, рекламы и постмодернистских дискурсов.
На весь мир было объявлено, что социализм мертв, пишет Маркос. «Но далеко не все прислушиваются к голосу отчаяния и слабости. Не каждый бросился в объятия безнадежности. Большинство продолжает борьбу, люди не могут согласиться с логикой победителей, ибо видят нищету и горе побежденных. Они
