— С кем еще?
— Не помню.
— Вспоминай.
— Неужели мало?
— Порядком!
— Думаешь, это забудется?
— Постараюсь забыть.
— Еще?
— Хватит, я уловил.
— Все еще хочешь жениться на мне?
— Все еще хочу. И женюсь.
— Хочешь знать, кто лучше всех из этого букета? И почему?
— Нет.
— Старый итальянец. Просто фантастика. Он лежал на спине, две подушки под голову…
— О’кей, я понял.
— …он лежал на спине, и что бы я ни делала, час, два, три, он был полон потенции. А ведь ему уже за пятый десяток. Некрасивое тело, брюшко, в целом — никакого впечатления! И вот я дергаюсь на нем, а он поднимет взгляд, посмотрит на меня и лишь улыбнется. Мягкой итальянской улыбкой. В глазах такая ласка, такое восхищение! Он держал меня за живот двумя руками, знаешь, такими мягкими итальянскими руками с большими бурыми пятнами на них, как на картине…
— О’кей! — сказал я.
— …никаких пустых слов о любви и тому подобном, а в глазах — такая ласка, такая нежность, доверчивая, чистая, незапятнанная фальшью! Нежность! Я бы замуж за него вышла из-за этой нежности. Не из-за любви. Все толкуют о любви в порыве страсти, а на следующий день сбегают и не оставляют даже записки. Слово «любовь» они произносят перед тем как взрезать цыпленку брюшко и вытащить ему кишки!
— О’кей!
— Ты говоришь «люблю», но что ты чувствуешь на самом деле, никто не знает. Может, и ненависть, и, может, поэтому такая сучка, как я, и прицепилась к тебе! А своим настырством — «Кто еще?» — ты превращаешь меня в еще большую сучку, чтобы снизойти с еще большей высоты!
— Это правда.
Она встала и пошла в ванную, где вчера оставила одежду. В наступившей тишине я услышал голос отца, зовущий меня. Судя по «Эвангеле», он был в норме и в «здравом уме». Я вскочил и надел брюки.
Гвен, надевая платье в ванной, сказала:
— Я приготовлю ему завтрак.
Она подошла ко мне и добавила:
— Видишь сам, наверно, все наши разговоры — бесполезны.
— Нет.
Из страха, что он встанет и пойдет с дури гулять посреди ночи и может упасть с лестницы, тревожась за него как за ребенка, мы застелили отцу в гостиной. Мы также забаррикадировали подступы к лестнице различной мебелью. Из-за баррикады вновь раздался, на этот раз требовательный, голос отца:
— Эвангеле!
Я откликнулся:
— Сейчас иду, пап, обожди минуту!
Он заворчал.
Меня всегда изумляла одна штука — девчонки после бури только расцветают! Драка вливает в них свежесть! Немудрено! Ведь дерутся-то из-за них! Гвен в то утро сияла всеми живыми цветами: и розовым, и персиковым, и Бог знает каким! Ее глаза, промытые слезами, мерцали перламутром.
— Эдди, — сказала она, — есть единственный шанс для нас двоих. Ты слушаешь?
Я кивнул. Она в чем-то себя крепко убедила.
— Я выйду за него замуж, даю тебе слово!
— Не выйдешь.
— Выйду. Решено. И если ты будешь ставить палки в колеса, то спущу его на тебя. Сегодня я скажу ему, что если он хочет жениться на мне, то лучше не отодвигать это дело на потом, а идти сразу в контору и быстро все сделать. А с нами… В общем, проблема может быть разрешена только потом, Эдди… Потом мы сможем видеться.
— Как?
— Как раньше.
— Ты шутишь?
— Нет, я серьезна.
— Но ты ведь говорила…
— Я передумала. Да и ситуация изменится. Я буду замужем. А с тобой мы будем видеться. Понимаешь?
— Ему расскажешь?
— Да… то есть… да… Другого выхода нет.
— И?
— Снимем квартиру, обставим и там будем с тобой…
— Не верю, что ты так все хочешь.
— Именно так. Я буду чувствовать себя защищенной. У меня будет он и все остальное, понимаешь? И именно так я смогу поверить тебе. Мы можем встречаться каждый день, хоть на несколько часов. От меня тебе нужна только постель, тебя тошнит от быта и стирки-готовки, ты не хочешь ребенка, ты хочешь одного — ночных развлечений. Будто остальное тебя не касается. Все не может быть совершенным, но с моей стороны я постараюсь часть, принадлежащую тебе, сделать совершенной, а на остальное — закроем глаза. В остальном будем жить как обыкновенные люди. Можешь даже вернуться к жене, если она поймет такой расклад. Может, и ей так будет удобно. Так ведь все и живут. Везде. Почти все, кого я знаю…
— Эвангеле! — раздалось снизу.
Я подошел к перилам и перегнулся.
— Да, пап, — сказал я. — Спускаемся.
— Ты спросил юную леди, что она желает на завтрак? — спросил он. — Нам надо побеспокоиться о ней.
— Нет, не спросил еще.
— Эвангеле, — протянул он с упреком, — твоей матери здесь нет?
— Нет, па.
— Поэтому забота о гостях на тебе. Приготовь ей пирожных.
— Ты хочешь пирожных? — спросил я Гвен.
— Нет, — ответила она и добавила: — Подумай над тем, что я сказала. Тебе подойдет такой расклад.
— Эвангеле! Что она сказала?
— Она не хочет пирожных, па.
— Тогда приготовь ей яйца всмятку. Слушай, что я говорю! Я знаю, что… Спускайтесь оба, надо поторопиться! Сейчас спустимся под своды…
— Куда?
— Поедем в банк. В Нью-Йорк.
— Куда?
— Вчера же говорил сто раз. Что с твоей памятью, мой мальчик?
— Ты припоминаешь что-нибудь насчет банка? — спросил я Гвен.
— Если он говорит, — сказала она, затем сменила тему. — Давай рассуждать здраво — мы два необычных человека, скажем, две белые вороны, должны найти какой-то выход, абсолютно негодный для нормальных пар. Мне нужен мужчина, на которого я могу всегда положиться. Я не могу довериться тебе, с
