вернулся с плоской металлической коробкой, отец снова сидел, глядя перед собой и неестественно выпрямившись.
Мистер Мейер аккуратно поставил ящичек на стол перед отцом, рядом положил блокнот, ручку, цепочка от нее уходила к стойке, стопку бумаги и маленькие ножницы. Затем он подвинул настольную лампу чуть поближе к отцу и спросил, все ли в порядке. Мой старик, даже не шевельнувшись, со спиной, прямой как доска, лишь кивнул. Мистер Мейер, пятясь, вышел и закрыл дверь. Отец скрылся из вида.
— Он — наш клиент с тридцать второго года, — сообщил Мейер.
— А что он хранит здесь? — спросил я.
— О, нам это знать не положено.
Мы с Гвен постояли молча.
— Будем глядеть правде в глаза? — спросила она.
Я промолчал.
— Только так мы можем быть вместе.
Я молчал.
— Невозможно от одного-единственного человека получить все, что хочешь и что тебе надо. Такого никогда и ни с кем не было.
— Я не верю.
Она передернула плечами.
— И я не собираюсь разрешать тебе Чарльза!
— Как ты собираешься остановить его, если я сама дала согласие?
Я еще не знал ответа.
Дверь комнаты открылась, высунулся отец и кивнул нам.
Два месяца спустя я, как распорядитель наследства, открыл этот самый ящик в присутствии представителя департамента налоговых сборов США. Там оказалось бесчисленное количество страховых полисов, недействительных по прошествии времени. Около двадцати листов бумаги, исписанных корявым почерком отца, какие-то колонки цифр. Ни Майкл, ни мистер Мейер не могли сказать, что это были за цифры и суммы. Лежал также документ, объявляющий отца владельцем десяти акций Национального городского банка. Одно из двух: или он так до конца и не потерял веры в банк, или, что более правдоподобно, он не хотел выглядеть идиотом, если былая мощь банка возродится. На дне валялись восточные украшения, дешевая бижутерия. Кроме одной цепочки с медальоном. Из червонного золота. По оценке ювелира, медальон и цепочка стоили прилично.
А пока посланный наверх мистером Мейером клерк купил позолоченную модель Эмпайр Стэйт Билдинг, около четырех дюймов в высоту, вроде тех, что покупают туристы. Когда мы собрались уходить, Мейер преподнес подарок отцу.
— Очень мило, — сказал отец и хмуро добавил: — Я решил остаться вашим клиентом.
Мистер Мейер рассыпался в благодарностях. Они скрепили рукопожатием продолжение сотрудничества. Мистер Мейер больше никогда не видел отца. Сам он умер вслед за ним.
Дорогу обратно отец проспал, склонив голову на плечо Гвен и держа в руках модель.
Мы с Гвен взглянули друг на друга. Улыбка у нее завораживающая. Когда мы выбрались из дорожной пробки и свернули на Пэлхамское шоссе, она сказала мне:
— Раньше я бы пошла за тобой на край света… Позвал бы, и пошла!
Она задевала самые больные воспоминания моего сердца.
Потом она добавила:
— Надо было оставить тебя там, где ты лежал и спал в своей райской долине!
— Какой еще долине?
— В райской долине своей респектабельности!
— Теперь уже ты превозносишь себя.
— Потому что я выше тебя, — ответила она. — Честнее. Ты не можешь, глядя в зеркало, принимать себя таким, какой есть. Ты не можешь чувствовать себя. Я подходила тебе, пока сама была призраком, шагающим по коридорам шлюшно-элегантного отеля, молча раздевающимся перед тобой в темноте. Но с тех пор я стала личностью, все изменилось. Мы — уже не пара! Поздно!
Мы подъехали к дому. Я расплатился за такси.
— Ты хмур! — объявила она.
— Ошибаешься. Я — наоборот, — сказал я. Но она была права.
— Ты не можешь обвинить меня в том, что я не верю тебе, ты ведь привык исчезать.
— Так было! — сказал я. — Было и прошло.
Она поцеловала меня.
— Извини, — сказала она. — Скажу Чарльзу, чтобы вечером он не приходил. Пусть появится завтра. А вот послезавтра будет то, что намечено. О’кей?
— О’кей, — ответил я.
Мы уложили старика в постель.
Через час приехал Чарльз. Гвен спустилась и переговорила с ним. Через десять минут она пришла назад с Анди. Чарльзу нужно ехать по делам, и за ребенком он смотреть не может.
— Он сказал, что приедет за мной после работы и чтобы я была готова!
— И что ты ответила?
— Пообещала.
Мы услышали, как машина уехала.
Глава двадцатая
Минута за минутой текла наша последняя ночь вместе. Мы лежали на спине, тела рядом, не касаясь друг друга, холодные, застывшие в неудобных позах. Когда мы говорили, разговор шел в прошедшем времени.
— Последнее мое пожелание тебе, Эдди, возьми машину и съезди в те места, где я выросла.
— Можно.
— Ты катался как сыр в масле, Эдди, когда был маленьким. Этот дом был, наверно, дворцом!
— По правде говоря, многие считали его дворцом. Может, и так.
Я заметил, что она улыбается, и спросил почему.
— У меня был один парнишка, еврей. Я вспомнила его слова.
— Что за слова?
— Какого ляда ты разлеглась тут как жареная тропикана?
— Итак, какого ляда ты разлеглась тут как жареная тропикана?
— Тогда я не знала, что это за блюдо. Там, где я жила, такими деликатесами не питались. Но он был прав. Я была похожа тогда на рыбину.
Мы помолчали. Такого со мной еще не бывало: мы наслаждались и разговором, и паузами. В последнюю ночь обнаруживались вещи, которыми раньше я пренебрегал.
— Знаешь, Эдди, ты должен гордиться мной… Если бы ты видел, из каких грязей я вышла…
— Я гордился!
— Да, конечно. Ты заметил, что твой отец принял меня за…
— Заметил. Забавно.
— А разве это неправда?
— Прекрати.
— Но я все же не понимаю, почему ты гордился мной? Ты ведь не знал, откуда я себя вытянула. В детстве тебе, конечно, пришлось и обманывать, и хитрить, но жил-то ты все равно в сказке…
— Согласен.
— И я согласна. Даже если бы твой отец, то что такого с ним? Он вовсе не сволочь!
— Какого ляда ты разлеглась тут как жареная тропикана?
