было какое-то волшебство, сдерживание желания и одновременно тяга ко мне и осознание того, что вскоре должно произойти.
Снизу раздались какие-то звуки. Послышался голос отца. «Старик поутру в превосходном настроении!» — прошептал я.
Она особенно поцеловала меня, сообщая, что можно приступать к любви.
Я опустился. Всполохи движения исторгли из нее стоны. Ее тонкие белые пальцы вцепились в меня. Ее дыхание участилось. Она приподняла ноги, скинула покрывало и оплела их вокруг моей поясницы.
Неожиданно она резко вздрогнула. Гвен смотрела через плечо на дверь.
Я обернулся. Там стояла Флоренс.
За ней виднелась Глория.
Майкл все-таки летал во Флориду. После ночи безуспешных поисков, обежав все отели, он позвонил обратно и сказал, что все, кого он опросил в Тарпун-Спрингс, понятия не имеют о моем и отцовском приезде.
Вот тогда у Глории, вечно подозревавшей меня в чем-то, проклюнулось. Она привела всю команду в дом на проливе.
Флоренс осматривала нашу кровать. Ее глаза перебегали с краю на край, будто примеряя соответствие покрывала площади постели.
Глория отвернулась. Вероятно, уже вволю нагляделась.
Картина отяжелела, налилась природным естеством, как те блюда — выставленные на обозрение в окнах дорогих ресторанов — рыбы или птицы в желе, где былая живая субстанция подвешивалась в плотном наполнении полупрозрачного вещества и поворачивалась выгодной стороной к зевакам.
Подумать только, цивилизованной женщине в такой ситуации и сказать-то нечего! Не знаю, что бы сделала женщина неблагородного воспитания!
Бедная Флоренс!
Она была Флоренс, и этим все сказано, — развернулась и ушла. Глория закрыла дверь.
А я ощутил огромное облегчение, даже повеселел. Какое счастье, что наконец все кончилось! Наступил момент, который по ходу старых пьес ждешь с нетерпением несколько часов и думаешь за пять минут до занавеса о всех тех персонажах, толкавшихся на сцене, которые собрались вместе на заключительные реплики, и вот, вот он — финал! Все! Никакого сюжета более быть не может. А когда отгремит вежливость хлопков и сцена потемнеет от спущенного занавеса, ты удивляешься, как вообще все это могло так долго длиться.
Я скинул с себя бремя, даже ощутил, что стал легче по весу.
И тут сын Гвен рассмеялся. При мне в первый раз. Для Гвен его смех тоже оказался в новинку, потому что она тоже принялась хохотать.
— А что за мадам была с ней? — спросила Гвен.
— А на кого она похожа?
— На сотрудницу полиции нравов! — ответила Гвен. — Или на исследователя из «Плейбоя»…
— Это жена моего брата! — сказал я.
Смешного в моей фразе ничего не было. Но она буквально взорвала нас. Мы истерично захохотали, давясь выступившими слезами!
Спустя некоторое время, на слушании дела о моей невменяемости (повод для развода), поступило письменное свидетельство Глории, что, мол, не успели они выйти, из-за двери раздались раскаты непристойного хохота и плач ребенка. Сын Гвен не плакал, а нам наш смех непристойным вовсе не казался. Но мы встали с постели и не оделись. Скрывать больше было нечего, поэтому мы опустили шторы вниз.
Машина Глории уехала.
Даже не осознавая того, что мы делали, мы говорили шепотом, лишь только заходили в комнату, свет не включали, только подсветку. Сейчас же все возвращалось к давно забытому нормальному состоянию.
Я наконец сделал то, о чем подсознательно мечтал. Я сжег за собой мосты!
Бедная Флоренс!
Но какое облегчение!
Я позвонил в зеленную лавку и заказал свои любимые сосиски, бекон, яйца, индюшку, набор овощей-фруктов, шалфея, орехов, вишен, вино и ром на послеобеденную затравку и копченых устриц — на лакомство. Я подумал, что если у отца и матери есть счет в лавке, то я могу им тоже пользоваться, пока не проем последний цент.
Отец, наверно, был немало озадачен грохотом и хохотом. Он прокричал снизу: «Эй, что у вас там?»
Мы спустились вниз. И нам было все равно, поехала ли у него крыша или нет. Но с ним было все в порядке, более того, он был чем-то вдохновлен, наверно, приснился хороший сон.
— Эвангеле, — сказал он, — подойди ко мне.
— Я хочу приготовить завтрак, па.
— Оставим пищу женщинам, — сказал он очень, очень безапелляционным тоном, будто вернулась его былая командность, которую я так не любил.
— Здесь только одна женщина, и она даже не знает, где что лежит на кухне.
— Найдет. А ты подойди ко мне.
— Я найду, — заверила Гвен. — Что вы хотите на завтрак, мистер Арнесс?
— Оливы и сыр, — ответил отец.
Гвен прошептала мне:
— Где я ему возьму оливы и сыр?
— Не обращай внимания. Как насчет яиц всмятку, па? — спросил я.
— Много хлопот, — ответил он. — Не хочу загружать ее.
— Он хочет яиц, — сказал я Гвен.
Я пересел к отцу. Он явно бодрствовал уже никак не менее двух часов, его глаза излучали все виды энергии. Он был снова самим собой: непреклонным, самонадеянным, не терпящим возражений и немного мерзким. Откуда в него влилась энергия, я не знал!
— Как спалось?
— Я не спал всю ночь, — ответил он. — Мне снился сон. Очень важный.
В моей семье сны это такая же реальность, как утюг, и даже важнее.
— Приходили две женщины. Одна похожа на твою жену, Франсез…
— Это не сон, па. Она действительно была здесь.
— А отец? Мой отец? — возразил он. — Тоже был здесь?
— Па, твой отец умер в 1913 году на пароходе «Кайзер Вильгельм» по пути из Турции в Соединенные Штаты Америки.
— Сегодня ночью он был здесь.
Я сдался почти сразу.
— Ну и что же он сказал?
— Он сказал: «Серафим, ты еще кое-что можешь сделать!» А затем, как поют в нашей церкви, он пропел: «Серафим, начинай свое дело снова!»
Из кухни пришла Гвен и стала слушать наш содержательный разговор.
— Как он был одет? — спросил я.
— Как обычно. У него был только один костюм. Другой он отдал Ставросу, твоему дяде Джо, когда тот собрался в Америку. Но дай досказать! Он подъехал на белой лошади, в руках держал boozookie.
— Где он взял белую лошадь?
— Откуда ж мне знать?
— А что это он там держал?
Отец жестом показал, что держал дед на белой лошади. Как я понял, восточную гитару.
— А-а! — сказал я. — Boozookie!
— А я что сказал?
