будет их тратить. А когда их нет, то и ответа нет.
— Забавно, Эдди! — хохотнул он и огляделся. — Но судья Моррис сам не выносит решений, он лишь следит за их соответствием закону.
— Вот поэтому я хочу сделать вас своим союзником. Скажите ему, что я не собираюсь работать.
— И как долго?
— Я ушел на пенсию. Навсегда.
Он рассмеялся и снова огляделся вокруг.
— Эдди, ну поразмыслите сами. Мне пришлось ознакомиться с… В общем, я знаю, у вас есть шикарный дом…
— И не менее шикарная жена. Слишком шикарная для того, чтобы приклеить меня к ней снова. Доктор Ллойд, мне нужен покой и полная изоляция от людей.
— Но, Эдди, в мире, куда вы хотите уйти, полно народу…
— Их я не буду беспокоить. У них — свое, у меня — свое. Что такое?
— Что?
— Вы все время оглядываетесь!
— Я думаю, неужели нет никого, кто бы мог впустить вас на пару недель?
— Есть одна подружка, но ей самой надо найти человека, который бы любил ее.
— А вы не…
— Мне никто не нужен. Я возвращаюсь к полному эгоизму.
— Эдди, — рассмеялся он, — недостаток эгоизма никогда не стоял у вас на первом месте!
— Вот именно что стоял! Поэтому-то я строю стену вокруг себя. Не хочу более быть частью цивилизации.
— Вы — все равно часть! А что в этом плохого?
— Давайте не будем углубляться, потому что если мы начнем ворошить этот древний вопрос, меня отсюда не выпустят.
— Охо-хо, Эдди! Легко все отрицать и возлагать вину на всех, кроме себя. Представим, что все в ваших руках…
— Все бы сжег, клянусь.
— Что все?
— Все!
— Вам не нравится наша страна?
— Нет, страна прекрасная.
— И тем не менее — сжечь ее дотла, так?
— Нет, только города!
— Вы имеете в виду Гарлем и другие…
— Нет, я имею в виду города. С Гарлемом много проблем, но мы бессильны. Поэтому города надо сровнять с землей и потом начать все сначала. Весь Нью-Йорк с пригородами. Весь мегаполис несет нам одно дерьмо! Надо начать с голой земли. И мы можем позволить себе это.
— Эдди, хоть у меня рука теннисиста, но она уже начинает болеть! Полегче. — Он оглянулся. — Если будете говорить об этом каждому встречному, вас сочтут монстром!
— Когда они говорили, как я им нравлюсь, они высасывали последние капли жизни из моей души.
— Поговорим серьезно. Вы даже не знаете, какое впечатление производите на окружающих. Уже ходят всякие пересуды. Вы не отвечаете, когда с вами заговаривают.
— Точно. Я перестал общаться, и это — великолепно. Зачем постоянно общаться? Надо отключиться от мира! И оставить связь только с самим собой.
— Не согласен. Нам необходим диалог. И между нациями тоже.
— Разговоров больше чем достаточно. Куда ни плюнь — дружба, улыбка, заверения. И это лицемерие меня уже достало! Вам этого не понять, потому что по службе приходится быть дружелюбным. А задай вы себе вопрос, к кому вы относитесь с симпатией, а-а?
— Это не совсем так, Эдди. Даже совсем не так.
— Вы мало что знаете про себя, доктор Ллойд. Ничего плохого в нелюбви людей нет. Я же не говорю, что я их ненавижу. Просто старое доброе отстранение настоящего янки! А все эти песенки о христианской цивилизации — чушь. У нас цивилизация бизнеса. Суть — не в любви к ближнему, а в том, чтобы как можно больше урвать от ближнего и сделать это так, чтобы на руках не осталось крови. И все знают, что это именно так. Живем в ханжестве. Наше лицемерие только подводит черту под фактами, а пропасть между реальностью и притворством становится глубже с каждым годом. Вы удивитесь, узнав, сколько же всего наносного и ненужного я перестал делать ежедневно, только прекратив лицемерить.
Я уже не мог сдерживать себя и кричал.
— Тише, тише! В чем дело? — заволновался доктор Ллойд.
— Я чувствую себя великолепно! — сказал я. — Продолжим прогулку. Не ходите сегодня на работу до обеда.
— Руку, Эдди, руку! — застонал он. Я разжал пальцы на его локте. — Знаете, судье наверняка придет в голову, что для вашего собственного блага вам будет лучше остаться здесь еще ненадолго.
— Нет. Это вы думаете, услышав мои речи. Но за меня волноваться не надо. Я — одинокий псих. Никому не причиняющий вреда идиот. И ничего хорошего в оставлении меня здесь не выйдет. Разве вы помогли кому-нибудь здесь? Не отвечайте, если не хотите, но я ни в ком не заметил улучшения. Думаю, не обидитесь на мои слова?
— Не обижусь. Скажите теперь, чему вы верите?
— Ха-ха, так ли вам хочется узнать? Вот где собака зарыта — когда люди говорят, что они хотят, они не хотят этого на самом деле. Вы, кстати, избегаете ответов на мои вопросы. Поэтому спрашиваю в лоб! Станете ли вы рекомендовать судье Моррису, чтобы он освободил меня?
— Эдди, рано или поздно вам придется жить среди людей и как-то…
— Я уже нашел способ. Я не говорю с ними.
— Вы переволновались, Эдди, и теперь не время…
— О’кей, забудьте мои слова.
— И, по-моему, рано еще идти к судье.
— О’кей, забудем.
— Вам нужен человек, который примет на себя ответственность за ваше поведение. Сегодня я прочитал бумаги о ваших…
Я пошел прочь. Он крикнул мне:
— Давайте закончим разговор!
Но я ушел. В тенистую часть парка, примыкавшую к блоку операционной. Эту территорию занимал самый тихий контингент больных. Все они были здесь: сидели, лежали, потерянные души. Никто не навещал их, и не было никаких перспектив на возможное появление гостей. Мне нравилось сидеть среди них, отключенных от мира людей. Наверно, потому, что они хотели того же, что и я, — спокойно сидеть и смотреть, как бежит время. Буклетка, описывающая функции лечебницы, говорила, что «территория разгружает людей».
Однажды ко мне пришла Гвен. Это была странная встреча. Неожиданная. Как собрание остатков былой организации ветеранов, единственных выживших после славной военной кампании. Повестки дня у собрания не было. Зачем она пришла, задал я себе вопрос, чего она хотела? Она долго изучала меня, но, сделав выводы, не сообщила мне о них.
Она коротко постриглась. Общее впечатление стало другим: черты лица увеличились, глаза, рот, нос отяжелели. Но, хотя стрижка не добавила штриха к ее красоте, скорее наоборот, она стала выглядеть более antropos, как говорят греки, более человечной. Большинство девчонок завернуты, как конфетки, в полупрозрачную ткань и живут надеждой, что найдется на свете мужчина, желающий развернуть обертку. У Гвен не осталось в облике этой надежды.
Я повел ее в самый дальний угол владений госпиталя. Мы легли на траву, подставив лица солнцу. Она рассказала, что уехала из Нью-Йорка в небольшой городок восточного Коннектикута, к дяде,
